Жди меня

Темень здесь была несусветная, по сравнению с ней уличная туманная мгла могла показаться ярким солнечным светом. Пан Кшиштоф медленно выпрямился и замер на месте, тараща глаза и изо всех сил вслушиваясь в тишину. В доме по-прежнему не раздавалось ни звука, если не считать шорохов и попискивания, которые производили возившиеся за печью мыши. Постепенно глаза Огинского привыкли к темноте и начали смутно различать очертания предметов. Прямо перед собой пан Кшиштоф разглядел заставленную кастрюлями и сковородами плиту и судорожно перевел дыхание: стоило ему, поторопившись, сделать шаг вперед, и он сослепу въехал бы прямиком в это скопище меди и чугуна, устроив тарарам, сравнимый по силе с шумом, производимым марширующим по улице полковым оркестром.

На минуту им овладело знакомое желание бросить все на произвол судьбы и бежать, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Но бежать было некуда, и тогда пан Кшиштоф разозлился на Аграфену Антоновну: старая перечница умело загребала жар его руками. Если уж ей так мешает граф Бухвостов, пусть бы сама его душила! Огинский едва слышно прошептал самое грязное из известных ему ругательств, затем вознес к небу коротенькую молитву и, перекрестившись пистолетом, сделал шаг вперед.

Осторожно и медленно, как сползающая по стеклу капля дождя, пан Кшиштоф двинулся к выходу из кухни. Он несколько раз бывал у графа Бухвостова с визитом, но эта часть дома была ему совершенно незнакома. Он шел, для ориентировки ведя рукой по стене. Другая его рука по-прежнему сжимала грозно уставленный во тьму пистолет. С каждым новым шагом затея пана Кшиштофа казалась ему все более безумной и не сулящей в перспективе ничего, кроме новых неприятностей. Доводы Аграфены Антоновны в пользу этого убийства были неоспоримы и, более того, целиком совпадали с мнением самого Огинского, но все глубокомысленные рассуждения и хитроумные планы остались там, на улице, а страх был здесь, рядом с паном Кшиштофом, притаившись в темноте, - протяни руку и коснешься его скользкой ледяной шкуры. "Куда я иду? - спрашивал себя пан Кшиштоф, поднимаясь по каменной лестнице во второй этаж. - Что я намерен делать, когда приду на место? Да и доберусь ли я туда хоть когда-нибудь? Стоит мне споткнуться или задеть какой-нибудь чертов канделябр, и я погиб".

Тем не менее, он продолжал двигаться вперед - просто потому, что бегство требовало принятия волевого решения, а на это он был сейчас совершенно неспособен.

Коридор второго этажа был тускло освещен горевшей на лестничной площадке свечой, и пану Кшиштофу немного полегчало. Подумав немного, он взял свечу и пошел, освещая себе путь. Свет мог его выдать, но опасность всполошить весь дом, сослепу налетев на что-нибудь твердое, казалась более реальной.

Спальню графа Бухвостова пан Кшиштоф отыскал по доносившемуся из-за приоткрытой двери могучему храпу. Граф храпел так, как это могут делать только тучные, любящие плотно поужинать, совершенно здоровые и не знающие за собой никакой вины люди. Пан Кшиштоф, слушая эти реликтовые звуки, остро позавидовал графу. Ах, как хотелось бы ему сейчас лежать в своей полной клопов постели и выводить носом рулады!

Он осторожно просунул ствол пистолета в дверную щель и еще более осторожно нажал. Дверь пошла в сторону, петли протяжно заскрипели. Пан Кшиштоф отпрянул назад и замер, боясь пошевелиться, с головы до ног покрытый холодной испариной. Могучий храп за дверью на секунду прервался; стало слышно, как граф ворочается и шлепает во сне губами, а потом похожие на львиное рычание звуки возобновились с новой силой.

Пан Кшиштоф рывком распахнул дверь. Петли коротко взвизгнули и замолчали. Этот, звук был почти неразличим за храпом, от которого, казалось, содрогались стены комнаты. Огинский тенью проскользнул в спальню, подняв повыше свечу.

Граф в ночном колпаке и сорочке с кружевным воротом возлежал на огромной кровати под балдахином, издали и в полумраке напоминая небольшого кита, по ошибке забравшегося в человеческую постель. Он раздувал щеки, причмокивал, делал "тпррр" губами, сопел, пыхтел и рычал - словом, производил все те действия, кои положено производить человеку, заснувшему на спине, каковая поза, как известно, весьма располагает к храпу. А еще спящего в такой позе человека очень удобно душить, подумал пан Кшиштоф, приближаясь к кровати. Клади на лицо подушку, наваливайся сверху и спокойно жди, пока твоя жертва перестанет брыкаться. Шума никакого, и ошибка полностью исключена...

Он сделал еще один шаг и начал было заталкивать на место мешавший ему пистолет, когда из темного угла за пологом кровати навстречу ему стремительно метнулась какая-то тень, и в воздухе, отразив пламя свечи, молнией сверкнуло длинное тонкое лезвие.

***

Капитан гвардии и личный порученец маршала Мюрата Виктор Лакассань никогда не откладывал дела в долгий ящик, в особенности, когда речь шла о том, чтобы кого-нибудь убить. Неудача, постигшая его в последнем мероприятии подобного рода, нимало не обескуражила Лакассаня: княжна, похоже, еще не созрела для доноса, и он не собирался давать ей на это время. Единственным человеком в городе, к которому она могла обратиться со своим рассказом, был граф Бухвостов - тот самый граф, который столь рьяно взялся за розыск человека, подбросившего Багратиону анонимное письмо. Он чем-то напоминал Лакассаню Кутузова - такой же аморфный и бездеятельный внешне, граф на поверку оказался столь же проницателен и опасен, как и одноглазый фельдмаршал. Россия была страной, где главную силу представляли старики, и это было хорошо, поскольку пожилые люди легче расставались с жизнью.

Приговор был окончательный и не подлежал обжалованью: Бухвостова следовало немедленно устранить. Следующей на очереди была княжна Вязмитинова, что тоже не сулило особенных осложнений; а уж потом, устранив все помехи на своем пути, Лакассань намеревался вплотную заняться Огинским. Ему давно пора было возвращаться к Мюрату - с поляком или с его головой в седельной сумке, безразлично.

Расставшись с княжной у городской заставы, Лакассань, как уже было сказано, отправился в трактир - не в тот, где квартировал Огинский, а в другой, попроще, подешевле и погрязнее, - и снял там комнату, окно которой выходило на задний двор с помойкой, а дверь открывалась на узкую галерею, нависавшую над темноватым обеденным залом. В комнате неистребимо пахло щами, а сквозь эту удушливую кислую вонь пробивался другой запах, подозрительно похожий на аромат коньяка. Лакассань за время своего пребывания в России уже успел хорошо изучить этот запах и понял, что напрасно насмехался над истерзанным клопами Огинским - здесь этих кровопийц наверняка было намного больше, чем в комнате пана Кшиштофа. Впрочем, это не имело никого значения: Лакассань вовсе не собирался задерживаться в этом клоповнике надолго.

Отобедав у себя в комнате, Лакассань вышел в город и наведался в оружейную лавку. Приказчик, услышав французский акцент, принялся коситься на него с таким подозрением, что Лакассань не рискнул делать здесь покупки и ушел с пустыми руками, хотя и разглядел на стене за спиной у приказчика пару недурных с виду клинков. Пистолет не годился для задуманного им дела: в этом городишке не было ни таких глухих уголков, ни настолько людных мест, где, выстрелив среди бела дня в человека, можно было бы остаться незамеченным и благополучно скрыться. Стрелять в доме у графа было нельзя по тем же причинам. Оставались лишь острая сталь да ночная тьма, а поскольку Бухвостов не имел привычки в одиночестве бродить по ночным улицам, то Лакассаню волей-неволей пришлось задуматься о том, чтобы нанести графу визит.

Прогулявшись до моста через узкую речку, названия которой не знал и знать не хотел, Лакассань немного постоял там, опершись о перила и задумчиво глядя вниз, на стремительно бежавшую куда-то желтоватую от осенних дождей мутную воду. Здесь, на мосту, с ним приключилась неприятность: он уронил в воду свою щегольскую трость, которая тут же пошла ко дну. Вокруг никого не было, но Лакассань все равно постарался придать происшествию видимость несчастливой случайности, поскольку где-нибудь в прибрежных кустах все же могла обнаружиться пара любопытных глаз. Теперь, когда единственная улика пошла ко дну, ничто более не связывало его с убийством в доме Зеленских. Конечно, это было весьма слабое утешение: здесь, в России, да еще в разгар войны с Францией, одного свидетельства княжны Вязмитиновой было бы достаточно для того, чтобы им занялись вплотную. А там...

О том, что будет с ним в таком случае, Лакассань думать не стал. Равнодушно пожав плечами, он плюнул в воду и пошел прочь с моста. Он знал, что смерть его, скорее всего, будет насильственной, и давно свыкся с этой мыслью. Смертельный риск уже утратил для него всякую остроту; он шел в бой с холодным равнодушием, со скукой даже, как мальчик, несколько часов подряд игравший сам с собой в орлянку и вопреки здравому смыслу и собственному желанию продолжающий это совершенно бессмысленное, набившее оскомину занятие. Мальчику уже безразлично, выпадет орел или решка, но он продолжает с тупым упорством подбрасывать и ловить монетку, следя глазами за тем, как она вертится в воздухе.

Странный народ эти русские, думал он, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не увязнуть в грязи. Попробовал бы кто-нибудь из них вот так разгуливать по одному из наших городов, резать среди бела дня лакеев и охотиться на генералов! Да он и шагу не успел бы ступить, как оказался бы один на один с остроумным изобретением доктора Гильотена. А здесь... Да приведи сюда роту гренадер и скажи, что это труппа французского театра из Петербурга, - поверят каждому слову, забросают цветами! Странный народ. Сначала поклоняются тебе, как кумиру, потом норовят поднять на вилы, а потом снова принимаются лизать тебе пятки. Как животные, право слово.

Он слегка поморщился, вспомнив о княжне. Она действительно была опасна, и ее надлежало как можно скорее убрать. Княжну было жаль, потому что она была не только опасна, но и чертовски хороша. Она была одной из тех очень немногих людей, которые хотя бы отчасти примиряли Лакассаня с остальным родом человеческим. Но по злой иронии судьбы именно на таких людей ему, как правило, и приходилось охотиться, поскольку лишь они чего-то стоили в этом лживом порочном мире. Только они могли считаться достойными противниками, и только их опасался, с ними одними считался баловень фортуны король Неаполя, личный друг императора и командир его кавалерии маршал Мюрат.

Одним словом, если бы Виктор Лакассань имел намерение жениться, он приложил бы все усилия к тому, чтобы добиться благосклонности княжны Марии Вязмитиновой. Но, поскольку такого намерения у него не было, княжне суждено было умереть в ближайшее время.