Жди меня

- Этот, как вы выразились, негодяй, - сказала княжна, - вызвал меня в тюремный лазарет только затем, чтобы просить разыскать вас и передать вам его слова. Он хочет вас видеть, чтобы поведать вам какую-то фамильную тайну - не свою, разумеется, а вашу.

- Фамильную тайну? - Пан Кшиштоф выглядел заинтригованным. - Впервые слышу, что у меня есть какие-то фамильные тайны. Он правда так сказал?

Княжна кивнула, не поднимая головы.

Мысли пана Кшиштофа заметались. Он чувствовал подвох, но в то же время ему так хотелось верить в то, что Лакассань действительно обладает каким-то секретом, могущим принести ему, отверженному потомку великого рода, признание и богатство! Его фамилия предполагала наличие всего этого, в то время как на деле пан Кшиштоф неприкаянно шатался по всему свету под свист гулявшего в карманах ветра. Фамильная тайна? А почему бы, черт подери, и нет?

Но даже если никакой тайны не существовало и слова Лакассаня были лишь приманкой, не явиться на это свидание пан Кшиштоф не мог. Француз находился в сознании, и только от него зависело, продолжать молчать или начать говорить. Огинский не чувствовал себя готовым к переходу в лучший мир, а болтливость Лакассаня гарантировала ему такой переход - если не сейчас, от милосердной пули, то через несколько лет, от чахотки в сибирских рудниках.

- Любопытно, - сказал он. - Благодарю вас, княжна, за вашу доброту и за все те хлопоты, на которые вы пошли, дабы передать мне это известие. Видимо, мне все-таки придется вновь наведаться в город, несмотря на риск встретиться с княгиней. Зеленской. Вот уж, право слово, мегера! Если вы снова решите навестить Мерсье в его заточении, не сочтите за труд передать ему, что я приду, как только снова смогу показаться на людях. Не могу же я расхаживать по городу в подобном предосудительном виде!

- Вряд ли я отважусь снова посетить это место, - сказала княжна, - но если хотите, я могу послать записку. А что сказать Аграфене Антоновне?

- Я вас умоляю, - воскликнул пан Кшиштоф, - не говорите ей ни слова! Я сейчас несколько стеснен в средствах, и вынужденное бегство на край света было бы для меня крайне затруднительно.

- Ах, да! - спохватилась княжна и, повернувшись к лошади, достала из притороченной к седлу сумки пухлый кожаный бумажник. - Здесь две тысячи рублей ассигнациями. Это немного, но на первое время вам должно хватить. Я предвидела, что...

- Что я вызвал вас сюда, чтобы клянчить денег? Поверьте, Мария Андреевна, у меня и в мыслях этого не было, - солгал пан Кшиштоф. - Хотя, не скрою, некоторая нужда в средствах у меня в данный момент имеется. Так что, если вы не передумаете...

Княжна молча протянула ему бумажник, сопроводив это действие смущенной улыбкой. Пан Кшиштоф рассыпался в благодарностях и пообещал вернуть деньги, как только сможет. Про себя он подумал, что не станет этого делать никогда; откровенно говоря, княжна, хоть и стыдилась таких мыслей, подумала то же самое.

Поболтав немного о пустяках, они расстались. Провожая взглядом княжну, пан Кшиштоф задумчиво опустил руку на рукоять пистолета. Ему не без оснований казалось, что княжна знает и понимает гораздо более того, что было бы для него безопасно и удобно. Место здесь было глухое, и о том, что княжна отправилась именно сюда, знал один лишь Силантий. Лесник должен был вернуться пьяным в дым, и убрать его не составило бы никакого труда. Но ведь княжна еще могла зачем-нибудь пригодиться, да и это ее ружье... А ну, как с первого выстрела промахнешься?

Пока Огинский колебался, поглаживая указательным пальцем собачку пистолета, фигура ехавшей верхом княжны исчезла за поворотом дороги, а вскоре стих и мягкий перестук лошадиных копыт по усыпанной опавшей листвой земле. Пан Кшиштоф пожал плечами, махнул рукой и отправился искать свою лошадь.

Глава 12

С утра над городом еще светило солнце, но уже к полудню небо оказалось сплошь затянуто низкими свинцово-серыми тучами, тяжелыми даже на вид, плотными, беременными непогодой. Город лежал, придавленный этим небом, такой же серый и плоский, как повисшие над ним тучи, деревянный, каменный, ощетинившийся голыми растопыренными ветвями уснувших до следующей весны деревьев, уставивший в зенит закопченные жерла печных труб, из которых тут и там поднимались к серому небу блеклые худосочные дымы. Исполосованная колесами экипажей, изрытая конскими копытами, схваченная ранним морозом до железной твердости грязь разлеглась под ногами, бесстыдно демонстрируя свою неприглядную наготу, в ожидании первого снега.

И снег пошел. Незадолго до того, как дневной свет окончательно померк, над городом запорхали белые мухи, хорошо заметные на однообразном сером фоне. Они привычно сулили радость, хотя какая радость может быть в приближающихся лютых холодах, сугробах по пояс и коротких, как огарок церковной свечи, днях? Но радость все-таки была - смутная радость наступающей перемены, когда на смену серо-коричневой грязи должна была прийти чистая белизна, радость грядущих праздников с катанием в санях с бубенцами, радость ожидания весны, которая должна была непременно наступить.

Постепенно редкие белые пятнышки, более похожие на искры, начали расти, сливаться друг с другом, милосердно затягивая море замерзшей грязи и перекрашивая серьги город в праздничный белый цвет, который по мере наступления темноты все более отливал синевой. Где-то далеко, в продуваемых всеми ветрами полях и мрачных храмах еловых лесов плелись, замерзая, на запад остатки великой армии, гонимые морозом и лихими казачьими наскоками. Они брели, отмечая свой путь множеством трупов людей и животных, брошенными повозками с награбленным добром и рваной, поломанной, ни на что более не годной амуницией. Их преследовали и убивали с упорством, достойным лучшего применения: они и без того были обречены погибнуть от холода и бескормицы, а те, кому суждено было уцелеть, не желали более ничего, кроме избавления от этого бесконечного кошмара. Древние язычники из Скандинавии полагали, что ад - это место, где царствует вечный мороз; и если это так, то Россия начала мало-помалу превращаться в ад - во всяком случае, для тех, кто бежал сейчас к ее западным рубежам, более не помышляя ни о великих завоеваниях, ни о богатой добыче.

Город, а вернее, городок, о котором идет речь в данном повествовании, в последние несколько недель начал заметно пустеть. Переполнявшие его с начала сентября толпы пытавшихся скрыть за светской болтовней свою растерянность людей поредели: многие уезжали в Москву, на родные пепелища. Кое-кто даже успел оттуда вернуться: на пепелище зимовать не станешь, а отстраиваться все-таки лучше было по весне.

Княжна Вязмитинова в Москву не поехала, решив не торопить события и дождаться весны здесь, в теплом и удобном доме. К тому же, в Москве ее никто не ждал - как, впрочем, и везде. Кшиштоф Огинский снова куда-то пропал, как всегда, не затрудняя себя прощанием. Он просто исчез из сторожки лесника Силантия, из города и из жизни Марии Андреевны, чего та почти не заметила: пан Кшиштоф никогда не был героем ее романа. Она вовсе не обратила бы внимания на его исчезновение, когда бы княгиня Аграфена Антоновна не продолжала донимать ее расспросами, как будто она, княжна Вязмитинова, была нянькой усатому поляку, возраст коего превышал ее собственный более чем вдвое. В ответ на эти расспросы княжна лишь пожимала плечами: она действительно не имела никакого представления о том, куда мог подеваться Огинский. Она с каждым днем все более убеждалась в том, что пану Кшиштофу было что скрывать от окружающих, но любопытство ее не терзало: она не имела склонности к раскапыванию помоек.

В церкви отслужили поминальный молебен по безвременно усопшему сорок дней назад князю Петру Ивановичу Багратиону. В городе поговаривали, будто теперь, когда Москва оставлена неприятелем, и война, все набирая скорость, катится обратно к Неману, следует со дня на день ждать появления здесь некоего чина, посланного самим государем для учинения следствия по поводу полученного покойным князем подметного письма, послужившего причиной его смерти. Чин все не ехал, но разговоры не утихали.