Тройное Дно

22
18
20
22
24
26
28
30

— Я хотел бы еще счет открыть.

— Конечно, конечно, — заспешил согласиться то ли управляющий, то ли его лучший заместитель. Зверев не сомневался в блестящем будущем этого, несомненно, законопослушного и в высшей степени приятного господина.

Живой труп Зверев не мог сказать про себя то же самое. Он получил бланк, встал у стойки и приступил к его заполнению. Но прежде вынул из кармана телефон прямой связи с конторой Хозяина.

— Я здесь. Ну сами понимаете где. Выйти не могу. Сейчас меня брать будут. Так что поспешите.

— Продержись минут семь. Все.

Семь минут — это очень серьезно. Но нужно было слушаться.

Зверев аккуратно заполнил бланк, но остался не удовлетворен своей работой, попросил другой и тут же получил его. Никогда в жизни он не заполнял анкеты так аккуратно и вдумчиво.

— Знаете, я передумал. Вернее, ну как вам сказать…

— Нет проблем. Надумаете, заходите. Всегда вам рады.

Блистательный повелитель депозитного хранилища решил проводить Зверева до выхода и этим несколько испортил все для тех, кто ждал его. Теперь приходилось переносить операцию на свежий воздух. Зверев вышел наружу, огляделся. Знакомое и ненавистное лицо он увидел сразу. Не сам Хозяин, а тот, кто вез его в машине, инструктировал, телефон дарил… И когда уже почти потащили Юру к «Ниве», подъехавшей на максимально дозволенное расстояние, вдруг стали оседать те, кто пришел за Зверевым, те, кто вел его все утро до торфов и обратно, все как один, посеченные пулями из многих стволов сразу. И вместо «Нивы» «рафик» с тайной и надежной броней принял его в свое чрево.

Вывозили его опять за город, но, по всей видимости, в какое-то другое место. Вряд ли Хозяин захочет вновь лично говорить с ним, но многочисленная челядь возьмет его в работу. А пока же, на сиденье микроавтобуса, зажатый двумя шкафоподобными слугами большого господина, он вспоминал сегодняшний разговор с Пуляевым и Ефимовым по дороге к полустанку на Приозерской линии.

— Привез нас Охотовед в воинскую часть, а там ни души. Выдал нам форменки, на довольствие поставил, и тогда-то мне и показалось, что я сошел с ума, — говорил Пуляев. — Если ряженых в караулы ставит какой-то деятель от ночлежки, значит, нам всем конец. Нету державы. Но делать-то что? Подрядились — надо выполнять. Хорошо, что живы остались. Ведь нам про дезертира этого он толком ничего не объяснил. Мог он нас и положить. Охотовед — настоящий командир. Сильный, жестокий. Главное для него — дело. Он скольких людей под пули подвел, кого по собственному велению подставил, кто добровольно пошел. Но главное-то он сделал. Порушил империю развлечений. За это ему низкий поклон.

— Так ты одобряешь, что ли, терроризм?

— Это, Юрий Иванович, не терроризм. Это самозащита.

— Так ты не смотри телевизор-то, радио не слушай. Книжки читай. Пушкина декламируй.

— Это невозможно. Ну, я стану Пушкина декламировать. А дети? Теперь поколения три должно пройти, пока эту отраву смоет.

— Паша, я тебе говорю. Поезжай в деревню, дом купи, женись. Слушай граммофон, ходи в баню и лови рыбу.

— А города кому отдать? Мордатым? Шиш им!

— Так получается, ты законченный боец сопротивления.

— Называй меня как хочешь, Юрий Иванович. Но впрочем, я отвлекся. Когда ряженых в караулы расставили, а капитан Елсуков сел возле телефона, чтобы их не разоблачили вовсе, и стал байки про отсутствие полковника выдавать, мы в коровнике ракету отлаживали с Офицером. Охотовед дизель включил, оцепление выставил. Офицер кожуха вскрыл, смонтировал стенд, стал прозванивать схемы на осциллографе. Я ему помогал. Выполнял поручения. Там подержу, здесь посмотрю цифирьку, потом болтики на место поставлю. Офицер толковым оказался. Как выяснилось, Охотовед его давно пас, проверял, личное дело даже украл где-то. То есть у него разведка поставлена. И главное, он не один.