— Погоди… Вы по размеру сделали?.. Чтой-то он у вас какой-то вроде короткий. Хандагуров, давай-ка ложись, примерим.
— Да ложился я уже, мерили.
— Гомбо, ты чего? Ложись, я хочу посмотреть.
— Не лягу.
Все на него уставились, как на врага народа.
— Не ляжешь, денег не дам.
Дерьмовая, Петрович, у тебя ухмылка, дерьмовая…
— Что, от тебя убудет, что ли? Ложись!
А Толя потупился, молчит. Друг называется… Поганый день…
Толя и Леха сняли крышку. Гомбо лег и вытянулся. Лежать было удобно, только жестковато. Пахло, в общем-то, приятно — новой материей и свежеструганной сосной.
— Ну как?
— Прямо по тебе.
Рожа у Петровича сегодня была и так ни к черту, а тут с ней стало что-то происходить. Она на глазах распухла, нос рассосался, уголки рта побежали к ушам, которые выросли, обвисли и красными погонами упали на плечи, а под подбородком образовался второй рот, в кривой ухмылке обнаживший черные гнилые зубы.
«Ада-дух!» — с ужасом подумал Гомбо, привставая, но Петрович легонько ткнул его в грудь. Этого хватило, чтобы он рухнул на место, больно ударившись затылком. Подушка удар не смягчила. Сам же ее стружкой и набивал. Слабо он ее набил, дурак.
А Толя с Лехой уже накрывали его крышкой. Он успел поднять руки, и у них ничего не вышло. Временно. Потому что сверху навалился ада-дух Петрович, и крышка плотно села на место. Хороший все-таки Леха столяр. Пристрогал крышку так, что даже щелки не оставил, сволочь…
— Эй, хватит! — Гомбо считал, что все это пусть идиотская, но шутка.
И они смеялись. И заколачивали крышку гвоздями на сто двадцать.
Гомбо колотил изнутри, но от этого было мало проку. Сверху сидел Петрович и, как всегда, руководил:
— Скорее, мужики, подвода ждет. Закончите, по семьдесят пять копеек выдам!
«Это значит, он мои деньги между ними поделил, сука!» — невольно подумал Гомбо.