– А я посижу тут, рядом. Блин, тоже кайф словила, аж трясет!
С этими словами Ирка бухнулась на синий ковер, достала из пакета с туфлями три банки пива, расставила их вокруг себя и откинула кудлатую голову со вспотевшим лбом. В углах ее чувственного рта резко обозначились ранние морщины.
– Позу прими, – словно засыпая, сказала она, – как у твоей Мумиешки.
Людочка повернулась. Соображая, что творится нечто, выходящее за грани сознательного: две почти голые женщины сидят в кабинете с останками древней мумии, – она все же повернулась и удобно улеглась на стеклянной крышке, поджав под себя ноги. Теперь она в точности повторяла позу Мумиешки, и та смотрела на нее снизу бурым своим, оскаленным черепом.
Ей это казалось, или она заснула? Две женские фигуры плыли в пространстве, словно два разных, но симметричных отпечатка. Одна – покрытая лохмотьями кожи, коричневая, как высохшая глина, другая – белокожая. Но у них были примерно одинаковой ширины бедра, одинаковые широкие и костистые ступни, даже провалившаяся грудь мумии была схожа с Людочкиной. Девушка погружалась в охватывающий ее сон, но это все же был не сон. Она одновременно ощущала, что лежит голой на холодном стекле, в самом центре Академгородка, и с другой стороны – что парит над бескрайним белым плато, изрезанным белыми, пробитыми в скальной породе каналами.
Под ней, на земле, в сыром квадрате могилы, лежала другая женщина, тоже нагая, в той же позе. На ее руках и тонких щиколотках горели в свете солнца массивные золотые украшения, а самое большое, в виде черепахи, закрывало ее выпирающий лобок. Сухой ветер катил по плато шарики перекати-поля, сыпал красноватую пыль в ее мертвые глаза, закрытые золотыми скорлупками. Наконец Людочка увидела ее лицо и поразилась, что оно совсем не азиатское. В этом узком и длинном лице просматривалась какая-то финно-угорская скуластость, а кожа была желтоватой, как у финикийки, а не медно-красной, как у людей, суетившихся где-то рядом. Впрочем, они интересовали ее не больше, чем муравьи, делавшие свою обычную работу покорно и даже лениво. Они сваливали в выкопанную рядом яму конские трупы, тащили камни с подножия плато. Людочка со своей высоты видела все, даже крашенные каким-то природным красителем ногти ее рук и ступней. Последние были совсем не длинные, словно их не коснулся процесс усыхания тела, давший европейцам повод сочинить легенду о необыкновенном росте ногтей и волос у свежих покойников.
Людочка видела даже мальков хариуса, плескавшихся неподалеку в теплой воде радоновых источников. Но вот эти копошащиеся люди представлялись ей однородной массой.
Сияло высокое солнце, сверкал лед на вершинах гор Табын-Богдо-Ола, по преданию, названных так самим Чингисханом, восхищенным их величием. Парила в небе пятерка серых журавлей.
По сторонам от могильника, камни для которого поднимали эти «муравьи», тянулись продолбленные в земле каналы – геоглифы – глубиной от полутора метров до двух. Группа людей сосредоточенно долбила последний из таких каналов. Людочка отчего-то знала, что в тот день, когда могильник будет окончен, геоглифы покроют все плато паутиной, различимой только с большой высоты, и туда потечет светящееся Молоко Гамаша, сверкая мертвенным синим огнем. Но до этого момента было еще далеко.
Это нагое тело было ей так близко и знакомо, что она ощущала, как ее бедра касаются сырой земли, а между указательным и средним пальцами правой ступни – там, где у нее прочно сидело золотое колечко, – ползет какая-то букашка: то ли червяк, то ли жук. Она знала, что эти двое: и женщина, и мужчина, лежащий в отдалении и уже одетый в шубу и мохнатые сапоги, – умерли в один день, слившись в сладостном совокуплении, разорвавшем из сердца почти одновременно. Их и хоронили вместе. Но ее – повыше. Это означало, что она – Женщина, Мать всего мира, сама Земля, Гея – была и остается главной в этой жизни, дающей потомство, без которого иссякнет любой род.
Неожиданно Людочка ощутила, как ее вырывает из парения, как несет к земле. Но вместо удара о камни она почувствовала какое-то мягкое вхождение в это холодное тело. На секунду ее окатило мертвящей волной, у нее остановилось дыхание…
И вот она снова на этом же плато. Только нет ни могилы, ни копошащихся людей-«муравьев». Колючий снег, который срывало ветром с высокого холма, обложенного крупными валунами, обвивает ее босые ступни, а сама она стоит на нем, не страшась холода, и под ее шубой – нагое тело. Она входит в юрту, стоящую неподалеку от холма. Кисло пахнет козлиным мясом, шкурами, табаком. На коврах сидит человек – шаман. И лишь по выбритой на голове тонзуре она узнает в нем того самого сапожника, которому сдавала старые туфли с квадратными носами.
Он курит трубку. Затем безмолвно протягивает ей чубук, измазанный желтоватой слизью и слюной его рта. Она почему-то жадно прикасается к этому куску дерева, обсасывает его, выпуская режущий горло дым, а шаман, в беспорядочно лежащих на нем одеждах, говорит ей на неизвестном языке, но очень понятно:
– Ты родишь. Ты родишь скоро. Ты родишь девочку. Девочка будет велика. Она будет главнее, чем ты. Внутри твоего живота – наша Царевна. Ты родишь ее!
Людочка ничего не спрашивает, понимает – спрашивать бесполезно. Она смотрит вниз – туда, где разошлась на ней шуба, и вдруг видит, как начинает выпирать живот, как ее лоно наливается багровым, как вспучивается, бесстыдно вываливаясь наружу. Одежда душит… дым трубки ест глаза… Она с криком сбрасывает все с себя и, нагая, выбегает вон. Людочка бежит, молотя пятками по снегу, и ее окатывает холодом, а перед ней – обрыв плато. И, лишь успев поймать глазами сияние пиков Табын-Богдо-Ола, она с криком проваливается туда, вниз, в мертвый холод.
Людочка испустила вопль и вскочила. Скользкое тело свалилось с саркофага, как с горки, прямо на голую Ирку, на ее раскинутые ноги. Та открыла глаза, огромные, как у совы, и забормотала:
ebooksa