– Не беспокойся. Она, может, в кости и легкая, но зато послушная и выносливая.
Иезекиль пришпорил своего мерина, и троица начала подъем.
Глава 30
Тропа уходила вверх, и трое всадников следовали по ней. Снег падал, налипая на все, что только можно, – дождевики, пальто и шляпы, лошадей, сбрую и приклады винтовок, – и вскоре они походили на троицу возникших из снега призраков.
Иезекиль ехал впереди, держась за луку седла и опустив голову против ветра. Другие не видели этого, но он улыбался. Как и несколько часов назад, когда на крыше Изумрудного дома ему открылась картина кровавой бойни, Шериф теперь чувствовал себя в своей стихии.
Весь последний год Кёртис пребывал в состоянии ступора, окоченения столь полного, что сам себе казался живым мертвецом. Нередко, и даже часто, лежа в постели с Глорией, он засыпал лишь за полночь, а то и ближе к рассвету, тревожимый яркими, живыми воспоминаниями о бурных, жарких, обильно политых кровью годах в Ледвилле, и его мозг включался на полную тягу, проясняя черты полузабытых лиц, пробуждая знакомые голоса. И когда это получалось, слезы текли по его лицу, потому что вместе с ними возвращалось мимолетное ощущение свободы, вольности и безграничного потенциала, которое некогда дарило ему каждое утро. В Ледвилле прошлое никогда не преследовало Кёртиса, не затягивало его в омут бессонницы. Там всегда было только настоящее – яркое, стремительное, живое.
Однажды ночью ему вспомнилась неделя, проведенная с приятелями возле Крестед-Бьют. В другой раз – шумная, с потасовкой, гулянка по случаю Четвертого июля. Потом он представил, как сидит в три часа ночи в каком-то паршивом салуне, накачанный до краев виски, и на плечах у него висят две проститутки, а напротив – бледнеющие физиономии партнеров на последней сдаче, застывшие при виде пары хромированных «Смит-Вессонов» с перламутровыми рукоятями, предъявленных в придачу к флешу у него на руках и для подкрепления его притязаний на банк. А иногда он просто лежал, вызывая из памяти лица – шлюх, к которым питал когда-то слабость, мужчин, с которыми дрался и которых любил, убивал и хоронил, – любуясь их чертами, смакуя запретные запахи и наслаждаясь подзабытыми звуками со сладкой и пронзительно-щемящей ностальгией.
Особенно часто уснуть шерифу не давал Гас. Губы его беззвучно шевелились в темноте, когда он разговаривал с ним, говорил за двоих – и за себя, и за сына, – ведя неторопливые беседы о Боге и любви, о лошадях и оружии… Однажды, проснувшись среди ночи, Глория спросила: «Ты с кем разговариваешь?» И Зек солгал, сказав, что, должно быть, просто бормотал что-то во сне. Он любил жену, любил так, что не мог бы выразить это словами, но только Гас заполнял пустоту в его душе и разгонял раздражающую, беспокойную тоску, которая осталась после тех мятежных дней…
Но в это Рождество, склонив голову и пряча лицо от низвергающегося с неба снега, его наконец-то занимало настоящее – держать коня на склоне, улавливать за шумом ветра и шорохом снежинок ворчанье сдвинувшейся с места лавины, чувствовать, как мерзнут ноги в подбитых телячьей кожей сапогах из буйволиной шкуры, представлять, как он возьмет на прицел Ооту и Билли и проверит, что они украли у Барта.
Давно уже Иезекиль не был так счастлив.
Он снова чувствовал себя своим собственным точным переводом.
После часа подъема всадники остановились – лошадям требовалось передохнуть.
– Как, по-твоему, мы близко? – спросил Рассел.
Кёртис покачал головой. Точно определить, догоняют ли они преступников, не было возможности – видимость ограничивалась тридцатью ярдами, после чего след просто-напросто исчезал в тумане. Идти становилось все труднее, лошади задыхались, храпели и останавливались через каждые несколько шагов.
Постепенно склон начал выравниваться. Иезекиль заметил, что наклоняться вперед приходится уже не так сильно, а лошади прибавили шагу.
Он остановил наконец своего мерина и стал дожидаться спутников. Те, подъехав, продолжили разговор, который вели последние четыреста футов подъема.
– Я не говорю, что ты мрачен или угрюм, но меланхоличен уж определенно, – говорил Рассел. – Тоска заела?
– Отрицать не стану, – отозвался Коул.
– Спишь спокойно?
– Не всегда. В тишине мысли бегут одна за другой, и я не знаю, как их остановить. А еще у меня ужасно болит голова.