Абандон. Брошенный город

22
18
20
22
24
26
28
30

– Ну, если и говорит, я не слышу, – проворчал Уоллас.

– Г-г-глория точно что-то знает, – заявил Маккейб. – А вот кому еще она сказала…

– Если понадобится, мы убьем всех – мужчин, женщин, детей. Ты готов этим заняться?

– Д-д-да, Ооту.

– Точно? Не передумаешь? На попятную не пойдешь?

– Не пойду. Точно.

– Тогда давай, доведи дело до конца, и будем сматываться.

– Ооту, он уже п-п-почти мертвый и…

– Мне наплевать, насколько он там мертвый. Но я отсюда не уйду, пока этот звезданутый копыта не отбросил. Понял?

Услышав свой смертный приговор, Иезекиль испытал облегчение – боль, какой он еще не знал, разрывала его внутренности, как будто кто-то заливал ему в живот расплавленное серебро. Он смотрел, как Билли засыпает в патрон порох, засовывает в оружие бумажный пыж и маленьким шомполом забивает туда же свинцовый шарик.

Свои последние мгновения Кёртис потратил не на размышления о том ужасном, что может случиться с Глорией, не на сопротивление невыносимой боли и не на сожаления о том, чего никогда больше не попробует, не увидит и не узнает. В последние секунды он думал о своем мальчике.

Как Гас смеялся.

Каково было укачивать его на руках.

Зарядив револьвер, Билли продолжал возиться с барабаном.

«Ты был лучшим в моей жизни. Ты и твоя мама. Жаль, что я не понял этого раньше, когда мог сделать что-то, чтобы все сохранить», – мысленно сказал Кёртис своему сыну.

Маккейб подошел к валуну, у которого умирал шериф, поднял револьвер и направил дуло ему между глаз. Иезекиль едва слышал, как щелкнул курок, – ему вдруг открылась возможность рая, и он подумал о том, каким сюрпризом было бы попасть туда, увидеть Гаса, подхватить его на руки, пощекотать, подбросить над головой. И этот смех…

Пожалуйста, Господи, позволь мне еще раз услышать, как смеется Гас. Если Ты существуешь и если Тебе есть дело…

Глава 33

Господи, Боже спасения моего! Днем вопию и ночью пред Тобою, да внидет пред лицо Твое молитва моя…[13]

Лежа в снегу, у самого начала засыпанного валунами поля, Коул не вспоминал те безобидные, яркие молитвы, с которыми обращался к своей конгрегации по воскресеньям. Дрожа от холода, он не думал о той благопристойности, которую соблюдал всегда, вознося голос Спасителю. Все, на что хватало его сейчас, – это на молчаливое повторение отчаянных слов псалма.