И негромко прорычав эту фразу, он сделал новый жест, вызвав на небо новую молнию, куда более ослепительную, чем прежние. Полные три секунды взирал я на это пандемоническое зрелище, и за секунды эти разглядел перспективу, которой суждено будет впоследствии всегда мучить меня во снах. Я увидел небеса, кишащие странными летучими тварями, а под ними адский черный город с гигантскими каменными террасами и богохульными пирамидами, взметнувшимися в дикарском порыве к луне, и дьявольские огни, горящие в бесчисленных окнах. A на воздушных галереях роились желтые, косоглазые люди этого города в каких-то жутких оранжевых и красных нарядах, безумно плясавшие под лихорадочный грохот литавр, непристойное брякание кроталов[12] и глухие стоны рогов, непрестанные траурные панихиды которых вздымались и опадали волнами порочного битумного океана.
Итак, я видел эту перспективу и словно бы внутренним ухом слышал богохульную подводную и потустороннюю какофонию, властвовавшую над ней. Визжащим ужасом воплощались в ней все страхи, которые город-труп расшевелил в душе моей, и, позабыв о приказе молчать, я вопил, визжал, выл, надрывался, ибо нервы мои сдали и стены ходуном ходили вокруг меня.
Затем, когда вспышка погасла, я увидел что трепещет и хозяин дома; ужасное потрясение изгнало с его лица змеиную ненависть, которую вызвали мои вопли. Он пошатнулся, вцепился в занавески, как только что сделал я, и буйно замотал головой, как пойманное в ловушку животное. Видит Бог, у него была на это причина, ибо едва стихли отголоски моего воя, как послышался другой звук, настолько адски красноречивый, что только отупение чувств позволило мне сохранить рассудок и остаться в сознании. Ступени лестницы за закрытой дверью ровно скрипели под осторожной поступью босой или обутой в кожу орды; наконец осторожно и осмысленно брякнула медная задвижка, ясная в свете свечи. Старик ткнул в меня рукой, плюнул сквозь наполненный тленом воздух и гортанно взвыл, шатаясь и вцепившись рукой в желтую штору:
– Полнолуние… проклятый… проклятый воющий пес… ты призвал их, и они идут за мной! Ноги в мокасинах… мертвецы… Бог да погубит вас, краснокожие черти, только я не подливал отраву в ваш ром… и разве не сохранил в порядке вашу гнилую магию?… вы сами допились до чумы, проклятые дьяволы, и все хотите обвинить в этом сквайра… прочь ступайте, поганые! Отпустите засов… Здесь для вас ничего нет…
В это мгновение три неторопливых и размеренных удара сотрясли дверную панель, и белая пена появилась на губах отчаявшегося чародея. Ужас его, превращавшийся в нерушимое отчаяние, оставлял место для ярости против меня; и он сделал шаткий шаг в сторону стола, за край которого я держался. Левая рука протянулась ко мне, шторы, зажатые в правой, натянулись и наконец вырвались из своих высоких защепок, пропуская в комнату весь лунный свет, который могло дать посветлевшее небо. Зеленоватые лучи заставили померкнуть свечи, и пелена тлена заново легла на пропахшую гнилью комнату с ее источенными червями панелями, проваливающимся полом, потрескавшейся каминной доской, шаткой мебелью и истрепавшимися драпировками. Она распространилась и на старика, из того же источника или благодаря его страху и ядовитой злобе, и, съежившись и почернев, он рванулся вперед, чтобы разодрать меня пальцами, превратившимся в ястребиные когти. Только глаза его оставались прежними, и их наполняло растворенное движущее свечение, становившееся все ярче по мере того, как обугливалось и съеживалось его лицо.
Стук повторялся теперь с большей настойчивостью, и в нем даже появилась металлическая нотка. Только что стоявшая передо мной черная тварь превратилась в одну только голову с глазами на ней, бессильно пытавшуюся переползти по шатким половицам в мою сторону и только изредка извергавшую крохотные и беспомощные плевки, полные бессмертной злобы. Теперь на гнилые панели обрушился град сильных и умелых ударов, и в показавшейся в двери трещине промелькнуло лезвие томагавка. Я не шевельнулся, потому что не имел сил для этого, и только завороженно смотрел на то, как рухнула и рассыпалась на куски дверь, как в нее хлынул могучий, но бесформенный поток субстанции, в котором злыми звездами сверкали глаза. Подобный нефти, хлынувшей из лопнувшей прогнившей цистерны, поток перевернул кресло, затек под стол и ручейком метнулся в ту сторону, откуда на меня до сих пор глядели полные ярости глаза почерневшей головы. Сомкнувшись над головой и полностью поглотив ее, поток в то же мгновение начал отступать; унося с собой свою невидимую добычу, не касаясь меня, он втек обратно в черный дверной проем и хлынул вниз по невидимой лестнице, вновь заскрипевшей как бы под ногами, но уже в обратном порядке.
Тут пол наконец подался под моими ногами, и, ошеломленный, я рухнул в темную палату внизу, едва не теряя сознание от ужаса и задыхаясь от окутавшей меня паутины. Лучи зеленой луны, пробивающиеся сквозь разбитые окна, обрисовали передо мной полураскрытую дверь; и, поднявшись с усыпанного кусками штукатурки пола, выпроставшись из досок сгнившего потолка, я увидел, как за ней скользит поток жуткой тьмы, в котором сверкают полные злобы глаза. Поток устремился к двери в погреб, и, отыскав ее, исчез где-то внизу. Пол нижней комнаты теперь прогибался под моими ногами, как только что было на верхнем этаже, и после раздавшегося наверху треска мимо западного окна промелькнуло нечто похожее на купол. Высвободившись на мгновение из обломков, я бросился через холл к входной двери, и, не сумев открыть ее, схватил кресло, и, разбив окно, лихорадочными движениями выбрался на неухоженную лужайку, заросшую высокой, в ярд травой, над которой плясал лунный свет. Стена была высокой, все ворота оказались запертыми, однако, сдвинув оказавшуюся в углу стопку ящиков, я сумел добраться до верха стены и вцепиться в стоявшую там огромную каменную урну.
Измученный взор мой видел вокруг себя только странные стены, невозможные окна и старинные мансардные крыши. Крутой улочки, по которой я пришел сюда, нигде не было видно, и то немногое, что я мог еще видеть, неумолимо и скоро растворялось в тумане, накатывавшем от реки вопреки ясному лунному свету. И вдруг затрепетала та самая урна, за которую я держался, словно бы восприняв от моего тела охватившую меня смертную слабость, и через какое-то мгновение тело мое рухнуло вниз, навстречу неведомой судьбе.
Нашедший меня человек утверждал, что, несмотря на переломанные кости, я прополз достаточно далеко, ибо кровавый след тянулся за мной насколько он смел взглянуть. Собравшийся дождь скоро смыл этот след, связанный с местом моего сурового испытания, и газетчики могли только упомянуть, что я появился из неведомого места на входе в темный маленький дворик возле Перри-стрит.
Я никогда более не возвращался к этим зловещим лабиринтам и никогда не направил бы туда здравомыслящего человека. Кем или чем было то дряхлое создание, не имею ни малейшего представления, но повторю еще раз: город сей мертв и полон нежданных ужасов. Куда сгинул старец, не знаю; но сам я вернулся домой, на чистые аллеи Новой Англии, над которыми вечерами реют благоуханные морские ветры.
Заброшенный дом
I
Даже в самых кошмарных событиях обычно таится ирония. Иногда она вплетена в сам их ход, а иногда лишь подчеркивает элемент случайности в связях людей и мест. Именно этот последний вариант видим в случае с Эдгаром Алланом По. В конце сороковых годов прошлого века он, безуспешно ухаживая за талантливой поэтессой миссис Уайтмен, частенько посещал старинный город Провиденс. Писатель всегда останавливался в Мэншен-хаус на Бенифит-стрит – бывшей гостинице «Золотой шар», под крышей которой в свое время находили приют Вашингтон, Джефферсон и Лафайет, а его излюбленный путь к жилищу дамы его сердца пролегал по улице, над которой раскинулось на холме кладбище Святого Иоанна, чьи сокрытые зеленью от досужего взора надгробия обладали для него особой притягательностью.
Вы спросите, в чем же заключалась ирония? А в том, что на своем пути этот непревзойденный певец загадочного и сверхъестественного много раз проходил мимо одного дома, расположенного на восточной стороне улицы, – прилепившегося на крутом склоне холма, невзрачного с виду старомодного особняка, утопающего в огромном запущенном саду, разбитом еще в незапамятные времена. Эдгар По никогда не писал и не упоминал в своих беседах об этом доме, вероятно, вообще не обратил на него внимания. А ведь по крайней мере у двух людей есть неоспоримые доказательства, что тайна дома не уступает, а может, и превосходит по своей кошмарной сути взлеты самой изощренной фантазии не раз проходившего мимо него гения. Сам же дом и поныне мрачно возвышается как материальный символ зла.
Этот особняк привлекал внимание любопытных и в старые, и в нынешние времена. Первоначально задуманное как фермерское жилище середины восемнадцатого века, двухэтажное строение отражало вкусы зажиточных колонистов Новой Англии – островерхая крыша, глухая мансарда, портик в георгианском стиле и внутренние помещения, обшитые панелями (последнее диктовалось изменившимися представлениями о красоте интерьера). Фронтон дома смотрел на юг, восточная стена зарывалась в холм – вплоть до нижних окон, а западная выходила на улицу. Такое местоположение обусловливалось сто пятьдесят лет назад нуждами времени: требовалось выровнять улицу. Ведь Бенифит-стрит (прежде она именовалась Бэк-стрит) некогда была извилистой тропой между захоронениями первых поселенцев. Перемены стали возможны только после перенесения останков колонистов на Северное кладбище, и вот тогда, не боясь уже оскорбить чувства потомков, улицу начали выравнивать.
Прежде западная стена дома начиналась на высоте двадцати футов от тропы, но во времена Революции, когда улицу стали расширять, часть земли срыли, обнажив фундамент строения. Хозяевам пришлось облицевать подвальную стенку кирпичом, а из самого подвала сделать выход на улицу. Тогда же в подвале появились и два оконца. А когда сто лет назад потребовалось проложить тротуар, срыли еще немного земли, и Эдгар По в своих прогулках мог уже видеть только выходящую на улицу темную кирпичную стену – корпус же самого дома старинной кладки начинался лишь на высоте десяти футов.
Прилегающий к дому сад взбегал по холму вверх, раскинувшись довольно далеко и почти достигая Уитон-стрит. Та его часть, что выходила на Бенифит-стрит, была значительно выше самой улицы. От нее сад отделяла отсыревшая и заросшая мхом высокая каменная стена с пробитой в ней крутой лестницей, ведущей мрачными переходами в верхнюю часть участка с неподстриженными лужайками и развесистыми деревьями. Унылая картина разбитых урн, проржавевших котелков, свалившихся с треног, сооруженных из сучковатых палок, и прочих неожиданных вещей дополнялась жалким зрелищем обветшалой двери с разбитым веерообразным окошком, сгнившими ионическими пилястрами и источенным червями треугольным фронтоном.
В годы своей юности я, помнится, слышал разговоры, что в этом доме слишком часто умирали люди. Именно поэтому первые хозяева дома, прожив в нем двадцать лет, переехали в другое жилище. Место, очевидно, было нездоровым. Возможно, причина крылась в сыром подвале, заросшем грибовидной растительностью, откуда гнилостный запах разносился по всему дому, а может, вину следовало искать в гуляющих по коридорам сквозняках или в колодезной воде. Именно эти пагубные обстоятельства назывались моими близкими в первую очередь. Только годы спустя я нашел в записных книжках моего дяди, доктора Илайхью Уиппла, знатока древностей, упоминание о смутных подозрениях, которыми делились по секрету между собой старые слуги и прочая челядь. Догадки эти никогда широко не распространялись и были почти забыты ко времени, когда Провиденс стал крупным городом со множеством пришлых людей.
ebooksa