Снизу с кухни донесся сигнал микроволновки.
Томас подошел к окну – высокий и гордый, теперь настоящий хозяин дома, – выглянул, отодвинув штору, которая всегда оставалась закрытой, чтобы не допустить внутрь молекулы дерьма и мочи, падающих с самолетов. Рассвет разгонял тьму. Он услышал звук проехавшего мимо такси, увидел сквозь решетку забора задние габаритные огни.
Воскресенье.
«Ты сегодня отдыхаешь, доктор Теннент? Расслабляешься? Получаешь удовольствие, трахая свою телку?»
Томасу на глаза попалась другая фотография матери, одна из самых его любимых. Мать лежала на диване в пеньюаре, сквозь который была видна ее грудь. Она пила из бокала шампанское, курила сигарету в длинном мундштуке и смеялась.
Томас попытался вспомнить, когда они вместе смеялись в последний раз, но эта страница оказалась вырванной.
Во рту пересохло. Нужно выпить воды или еще чего-нибудь.
«Интересно, сухо ли у мамы в могиле?» – подумал он.
Томас спустился в кухню, вытащил из микроволновки пиццу «Сан-Марко» с копченой ветчиной и грибами. Подозрительно посмотрел на какие-то сморщенные красные ошметки посреди расплавленной сырной поверхности. Они походили на засохшие шкурки помидоров в блевотине.
Он поднес пиццу к носу, пахло хорошо. Томас давно уже ничего не ел и не пил. Перестал есть за двенадцать часов до начала наблюдения за доктором Майклом Теннентом – не хотел, чтобы его отрывала от дела необходимость отправлять физиологические потребности.
«Пероральный прием пищи запрещен». Такие таблички он видел иногда на кроватях пациентов в больницах, когда изучал медицину. Как-то раз ему удалось на пять дней прикрепить такую табличку к кровати одного ворчливого больного, и никто даже не возразил.
На стене в кухне висели электрические часы, тихонько тикавшие через каждую секунду. Гудели морозилка и холодильник. От этих назойливых звуков казалось, что в голове у него осиное гнездо. Одна из неоновых колб в лампе дневного света перегорела, и ее требовалось заменить. Нужно было разгрузить посудомоечную машину – Томас не помнил, когда запустил ее, но на пульте горел огонек, свидетельствующий об окончании цикла. В раковине и в сушилке лежали грязные тарелки. Он не помнил, откуда они взялись, – еще одна вырванная страница.
Томас разрезал пиццу на четыре части, положил их на пластиковый поднос, поставил туда же кружку с водой и спустился в подвал. Включил свет и прошел в сауну.
Когда он открыл дверь, на него хлынула волна горячего воздуха, пропитанного вонью экскрементов. Джастин Флауаринг (все в том же костюме и отвратительном галстуке, что и в день похорон Глории Ламарк, только теперь одежда была покрыта пятнами засохшей крови) оставался все в той же позе – привязанный за руки и за ноги.
Глаза закрыты, лицо изможденное, кожа бледная, волосы спутаны; он сильно похудел.
– Джастин, я принес тебе пиццу с копченой ветчиной и воду.
Ответа Томас не услышал.
Он опустил поднос, бегло осмотрел культю правой руки репортера, сравнил ее с левой. Обе заживали нормально, и его это порадовало. Никаких признаков гангрены.
– Ты на пути к исцелению, Джастин! – сказал Ламарк.
Потом проверил пульс парня. Слабый. Кожа липкая. Томас отошел, размышляя, не поставить ли молодому человеку капельницу с физиологическим раствором, чтобы вернуть ему силы. Возможно, получив урок, он станет неплохим профессионалом.