Все, что от нее осталось.
Я опускаюсь на колени, положив руки на живот, и даю волю слезам.
☉
☉
Я не знаю, сколько времени плачу. Но когда перестаю, запаха дыма по-прежнему нет. Только едкая вонь жидкости для розжига.
Я думаю о Саймоне, который где-то подо мной тоже жалеет себя. О его жалобных причитаниях.
И я думаю:
Я – не Эмма Мэтьюз, неорганизованная и уязвимая. Я мать, которая похоронила одного ребенка и носит в себе другого.
Было бы так просто остаться здесь и тешиться сладостным бездействием скорби. Лечь и ждать, пока дым просочится сквозь перекрытия, окутает меня и задушит.
Но я этого не делаю. Какой-то первобытный инстинкт заставляет меня вскочить на ноги. Опомниться не успеваю, как спускаюсь обратно в чулан. Тихонько убираю от двери метлы и швабры.
Ожерелье по-прежнему у меня в кармане. Я достаю его, разрываю нити и ссыпаю жемчуг в левую ладонь.
Осторожно открываю дверь.
Дом один по Фолгейт-стрит неузнаваем. Стены изукрашены граффити. Подушки разодраны. Пол усыпан осколками посуды. На окнах – нечто вроде кровавых разводов. Вместе с запахом жидкости для розжига я слышу запах газа из плиты.
Словно из ниоткуда, он появляется под лестницей.
– Джейн. Как я рад.
– Я могу стать ею ради тебя. – Я не продумывала этого, ни в коей мере, но теперь мне очевидно, что я должна говорить, и слова вылетают у меня изо рта без запинки и дрожи. – Эммой. Милой Эммой, которую ты любил. Я стану ею ради тебя, а потом ты нас отпустишь. Правда?
Он смотрит на меня, не отвечая.
Я пытаюсь вообразить, как говорила бы Эмма, интонации, с которыми мог бы звучать ее голос. – Ого, – говорю я, оглядываясь, – да ты тут все разворотил, малыш. Ты, наверное, очень меня любишь, Сай, раз такое устроил. Я и не думала, что ты такой страстный.