Предшественница

В его взгляде подозрение борется с чем-то другим. Радостью? Любовью? Я кладу руку на живот.

– Саймон, я должна тебе кое-что сказать. Ты будешь папой. Круто?

Он вздрагивает. Мелкий ублюдок ублюдка.

– Пойдем приляжем, Сай, – быстро говорю я, чувствуя, что перегнула палку. – Всего на пару минут. Я разомну спинку тебе, а ты – мне. Очень мило будет. Пообнимаемся – мило будет.

– Мило, – повторяет он, поднимаясь ко мне по ступеням. Голос у него хриплый. – Да.

– Примешь душ?

Он кивает, потом его взгляд затвердевает: – Ты тоже.

– Я за халатом.

Я медленно иду в спальню, чувствуя, что он провожает меня глазами. Открываю каменный шкаф, снимаю с вешалки халат.

Слышу шум воды. Он, наверное, включил душ. Но, обернувшись, я вижу, что он стоит на прежнем месте, не сводя с меня взгляда.

– Не могу, Эм, – вдруг говорит он.

На секунду мне кажется, что он имеет в виду этот спектакль. – Чего не можешь, малыш?

– Не могу тебя потерять. Не могу, чтобы ты хотела их, а не меня. – Он говорит странно, нараспев, словно это слова песни, которые крутились у него в голове так долго, что их смысл стерся.

– Но я же хочу тебя, малыш. Больше никого. Идем, покажу.

Вдруг судорожно всхлипнув, он прячет лицо в ладони, и я, пользуясь случаем, бросаюсь мимо него к лестнице, коварной лестнице, где погибла Эмма. На верхней ступени я едва не падаю, потеряв равновесие из-за своего тяжелого живота, но упираюсь рукой в стену и удерживаюсь, твердо стою босыми ногами на знакомой плите. Со свирепым рыком он кидается за мной. Он хватает меня за волосы и дергает на себя. Я швыряю ему в лицо жемчужины. Он едва вздрагивает. Но когда он делает следующий шаг, они оказываются у него под ногами, губительные, как шарикоподшипники, и он дико взмахивает руками, а его ноги разъезжаются в разные стороны. На его лице рисуются удивление и потрясение, а потом он падает, падает в пустоту; это не может длиться дольше мгновения, но кажется столетием. Сначала об пол ударяется его тело, следом, с тошнотворным хрустом, голова. Жемчужины водопадом ссыпаются по ступеням, падают вслед за ним и скачут вокруг его раскоряченного тела. Одно мгновение я уверена, что он жив – его глаза глядят в моем направлении, в них мука, они высматривают меня, как будто хотят удержать, а потом из его затылка натекает лужа крови и взгляд останавливается.

Сейчас: Джейн

Я снова пытаюсь поймать сеть, но глушилка Саймона, наверное, все еще работает. Придется идти к соседям, чтобы вызвать «скорую». Впрочем, торопиться некуда. Его глаза открыты, неподвижны, голова – в нимбе темно-красной крови.

Я осторожно спускаюсь по лестнице и обхожу гостиную, минуя жемчужины, опасно усеявшие пол; одна рука лежит на животе, защищает его. Мой путь приводит меня к окнам. Почти бессознательно я останавливаюсь и стираю кровавые граффити рукавом. Они легко сходят, открывая отражение моего лица на фоне темноты снаружи.

Все это уйдет, думаю я. Весь этот развал, этот искусственный беспорядок. Крови, тела Саймона скоро не будет. Дом снова станет девственно чистым. Словно живой организм, отторгнувший занозу, Дом один по Фолгейт-стрит исцелится.

Меня переполняет умиротворение, покой. Я смотрю на свое отражение и чувствую, что дом признает меня; нас обоих, по-разному, в изобилии лежащих перед нами возможностей.

16. Стрелочник на удаленном железнодорожном узле в нарушение правил взял на работу сына. Он строго-настрого запретил ребенку приближаться к путям. Потом он видит приближающийся поезд, но, не успев перевести стрелки, замечает, что мальчик играет на путях – слишком далеко, чтобы услышать его. Если он не переведет стрелки, то поезд почти наверняка потерпит крушение и будет много жертв, но если он их переведет, то поезд почти наверняка собьет его сына. Что вы сделаете на его месте?