Он ответил своим глубоким и звучным голосом с легким трансатлантическим акцентом:
«Потому что ни у кого нет права патентовать человеческую жизнь, беря патент на гены. В конечном счете гены дадут ученым полный контроль над жизнью, но кто будет контролировать ученых? – Он снова грохнул своим огромным кулаком по столику. – Не правительства – они будут куплены, все идет к тому, что контроль будет осуществлять фармацевтическая индустрия. Индустрия настолько закрытая, что вас туда даже на порог не пустят. Потому ли, что она опасается, не украдете ли вы ее секреты? Нет! Она боится, что вы можете выяснить, сколько денег она делает и сколько раздает как бакшиш. Вы знаете, что в 1988 году восемнадцать ведущих фармацевтических компаний США заплатили врачам в виде взяток сто шестьдесят пять миллионов долларов?»
Ведущая вздрогнула:
«И у вас есть тому доказательства?»
«Эти цифры опубликованы правительством США!» – с триумфом сообщил Баннерман.
Раздались нестройные крики восторга со стороны банды рэперов, которые приклеились к монитору. Монти тихо простонала. Но журналистка отказалась вцепиться в броскую тему и мгновенно сменила тему беседы. Монти издала вздох облегчения.
«Могу представить, доктор Баннерман, что в данный момент фармацевтические компании со всего мира толпятся у вашего порога, чтобы предложить вам финансирование».
«Они могут разворачиваться и прямиком валить к себе домой, эти подонки! Они тридцать лет не обращали на меня внимания, и вдруг я стал для них всех лучшим другом. Семьдесят процентов наших генов такие же, как у плесени, – но я думаю, что в фармацевтической промышленности этот процент еще выше».
Монти закрыла глаза и снова застонала. «Книга, займись книгой, папа, – нам нужны деньги!»
Конечно, отец имел право поднимать эту острую тему, он имел право резко относиться к промышленности – да и к ряду правительств, которые держали ученых на таком скудном пайке, что вынуждали их эмигрировать или проводить бо́льшую часть жизни в усилиях добыть средства для существования, вместо того чтобы заниматься своим настоящим делом. Но Дик Баннерман был далеко не самым легким человеком, с которым можно спокойно работать или вообще иметь дело. Он считался одним из подлинных enfant terrible[4] от науки. Свою гениальность он никогда не использовал в качестве источника личного обогащения. И теперь, на пороге шестидесяти лет, он ничего не нажил и был по-прежнему несговорчив.
– Ну, как я справился? – Таков всегда был первый вопрос, который он задавал Монти после очередного интервью или выступления. В его карих глазах внезапно появлялось детское выражение, словно он догадывался о своей ошибке, но не хотел признавать ее.
Она осторожно вывела из отсека свой «эм-джи» и, развернувшись, медленно поехала к выходу из подземного гаража.
– А как ты сам думаешь? – улыбнулась она в ответ.
– Четыре из десяти баллов?
– Может, пять.
– Ты бываешь великодушна.
Она уплатила два с половиной фунта дежурному у барьера и выехала в сгущающуюся темноту часа пик Южного Лондона.
– Эта интервьюерша была сущим ребенком, – словно в свою защиту сказал Дик Баннерман.
– По крайней мере, она прочитала книгу, не в пример многим остальным.
– Верно, – рассеянно сказал он. – Совершенно верно.