Кладбище домашних животных

Она отошла от него, все еще шмыгая носом и вытирая покрасневшие глаза краешком черного носового платка. Направилась к гробу, но Луис ее окликнул. Распорядитель похорон, чьего имени Луис даже не помнил, сказал, что все гости должны расписаться в книге, и он, черт возьми, проследит, чтобы они расписались.

Таинственный гость, будь любезен, поставь свою подпись, подумал он и чуть было не рассмеялся пронзительным, истерическим смехом.

Но когда он увидел скорбные, убитые горем глаза Мисси, смеяться сразу же расхотелось.

– Мисси, ты не распишешься в книге? – спросил он и добавил, потому что ему показалось, что надо сказать что-то еще: – Для Рэйчел.

– Конечно, – ответила она. – Бедный Луис, бедная Рэйчел.

И Луис вдруг понял, что она скажет дальше, и почему-то ему стало страшно; но они все равно будут сказаны, эти слова, неотвратимые, как черная пуля из пистолета убийцы, и он знал, что в ближайшие бесконечные полтора часа эта пуля сразит его еще не раз, а потом снова и снова, днем, когда раны, полученные утром, еще не прекратят кровоточить.

– Слава Богу, он хотя бы не мучился, Луис. Все случилось так быстро.

Да, быстро. Ему хотелось произнести это вслух и посмотреть, каким будет лицо у Мисси, когда она это услышит. Все было быстро, даже не сомневайся, поэтому Гейдж и лежит в закрытом гробу, с ним уже ничего нельзя было сделать, даже если бы мы с Рэйчел не возражали против того, чтобы наряжать мертвых родственников, как манекены в универмаге, и разрисовывать им лица. Все было быстро, моя дорогая Мисси, вот он выскочил на дорогу, а уже в следующую минуту лежал на асфальте, только дальше, у дома Рингеров. Он ударил его и убил, а потом протащил по дороге, но ты лучше верь, что все было быстро. Ярдов сто, если не больше. Длина футбольного поля. Я бежал за ним, Мисси, я его звал, как будто думал, что он еще жив, а ведь я врач! Я пробежал десять ярдов, и там была его бейсболка, я пробежал двадцать ярдов, и там была его кроссовка со «Звездными войнами», я пробежал сорок ярдов, и к тому времени грузовик уже съехал с дороги, прямо на поле за сараем Рингеров. Люди выбегали из домов, а я все выкрикивал его имя, Мисси, я пробежал пятьдесят ярдов, и там был его свитер, вывернутый наизнанку, семьдесят ярдов – и там была вторая кроссовка, а потом уже Гейдж.

Внезапно мир сделался серым, как голубиные перья. Перед глазами все поплыло. Очень смутно Луис осознавал, что угол подставки, на которой лежала книга, врезался ему в ладонь, но это было единственное ощущение.

– Луис? – Голос Мисси. Откуда-то издалека. В ушах шумело, и этот шум был похож на воркование голубей. – Луис? – Теперь уже ближе. Встревоженный голос. Мир вновь обрел четкие очертания. – Что с тобой?

Он улыбнулся.

– Все нормально. Со мной все в порядке, Мисси.

Она расписалась за себя и своего мужа – мистер и миссис Дэвид Дандридж, – круглым старательным почерком; потом добавила адрес – дом 67, Олд-Бакспорт-роуд, – взглянула на Луиса и тут же отвела глаза, словно жить рядом с дорогой, на которой погиб Гейдж, само по себе преступление.

– Держись, Луис, – прошептала она.

Дэвид Дандридж пожал ему руку и пробормотал что-то нечленораздельное, его большое, выпирающее наружу адамово яблоко ходило вверх-вниз. Потом он поспешил вслед за женой, чтобы, как положено по ритуалу, подойти к гробу, сделанному в Сторивиле, штат Огайо, где Гейдж никогда не бывал и где его никто не знал.

Следом за Дандриджами пришли все, потянулись скорбной колонной, и Луис встречал их, принимал их рукопожатия, их объятия и слезы. Воротник его рубашки и верхняя часть рукавов его темно-серого пиджака очень скоро весьма ощутимо намокли. Запах цветов – запах похорон – заполнил собой все пространство. Этот запах Луис помнил с детства: сладкий, насыщенный, погребальный аромат цветов. Ему сказали, что Бог милосерден и Гейдж не мучился, тридцать два раза (он считал про себя). Ему сказали, что неисповедимы пути Господни, и чудеса Его нам неведомы, двадцать пять раз. Шествие замыкало он сейчас с ангелами на небесах – в общей сложности двенадцать раз.

Луиса начало пронимать. Вместо того чтобы потерять всякий смысл от многочисленных повторений (как это бывает с твоим собственным именем, если повторить его сто раз подряд), эти слова с каждым разом проникали все глубже и глубже, пробирая его до печенок. К тому времени, когда приехали его тесть с тещей, Луис уже чувствовал себя измордованным боксером на ринге.

Его первой мыслью было, что Рэйчел права – еще как права! Ирвин Гольдман действительно постарел. Ему исполнилось… сколько? Пятьдесят восемь? Пятьдесят девять? Сегодня он выглядел на все семьдесят. Он был до смешного похож на премьер-министра Израиля Менахема Бегина с его лысиной и очками с толстыми стеклами. Вернувшись домой после Дня благодарения, Рэйчел сказала Луису, что ее отец сильно сдал, но Луис не думал, что тесть сдал настолько. Хотя, наверное, тогда все было еще не так плохо. Тогда старик еще не потерял внука.

Дори шла рядом с ним, ее лицо скрывалось под двумя – может быть, даже тремя – слоями черной вуали. Ее волосы были выкрашены в модный платиновый цвет с синеватым отливом – любимый цвет пожилых леди из американского высшего общества. Она держала мужа под руку. Из-под плотной вуали Луису был виден только блеск ее слез.

Внезапно он решил, что настало время забыть о прошлом. Что было, то прошло. Луис больше не мог выносить груз былых обид и вражды. Он вдруг сделался слишком тяжелым – груз всех этих банальностей, накопленных за долгие годы.