— Да вечером же! — воскликнула тетка. — Гуляем-то мы и утром и вечером, Джиннечка же не может весь день терпеть… но мне ведь на работу, так мы с утра-то бегом-бегом, по-быстрому… вот и не заметила я ничего, — она сокрушенно вздохнула. — Темно в подъезде было, а я торопилась. А уж вечером пошли, тут я и смотрю — дверь-то приоткрыта… заглянула, а там… он… на полу… и кровь…
— Труп мужчины, одетого… — размеренно диктовал судебный медик Семен Семеныч, которому очень подходила его фамилия. Плюшкин. Не в смысле гоголевской скупости, в смысле уютной пухлости, смягчающей едкость профессионального цинизма. — Успеваешь? Смерть предположительно наступила от огнестрельного ранения в голову. Входное отверстие в височной области… выходного при визуальном осмотре не обнаружено… И это, душа моя, хорошо, значит, пулечка внутри должна быть. Это не пиши, это я так, мысли вслух.
Арина пошевелила затекшими пальцами. Большинство ее сверстников давно уже печатали протоколы сразу на ноутбуках, она же до сих пор писала от руки. Текст на мониторе казался ей каким-то ненастоящим. Посторонним, не имеющим к ней никакого отношения. Не стоящим того, чтобы о нем размышлять. Вот когда собственноручно, когда пальцы немеют от усталости — тогда и мозги включаются, и профессиональные соображения возникать начинают.
Сегодня «включить профессионала» оказалось особенно трудно, хотя она-то Шубина почти не знала, видела пару раз еще в юрфаковские времена. И тем не менее он был — свой. Тяжело.
Опера — просто человеки, вспомнилась Арине фраза с одного из семинаров. Просто человеки. И простым человеческим слабостям подвержены не меньше прочих. Она сделала мысленную памятку — спросить Иван Сергеича, за что Шубина «ушли», не за неудержимое ли пьянство? Хотя судя по состоянию квартиры — вряд ли, что бы там соседка ни говорила.
Кухню Арина еще не видела, но комната была именно комнатой, а не логовом опустившегося алкоголика, каких она немало навидалась: заросших грязью, запущенных, бывало, до плесени. Тут же все было, хоть и небогато, но прилично. Балконное окно не щурится мутными грязными бельмами, а сияет промытыми стеклами, даже сейчас, в темноте видно. Выцветшие до бежевого, когда-то коричневые шторы не пестрят скоплением пятен, не обвисают уныло — складки ровные, чистые. И покрывало на продавленном раскладном диване, хоть и потертое, но не засаленное, явно многажды стиранное. Напротив дивана — неожиданно современный телевизор, экран не в полстены, но довольно большой. С другой стороны балконного окна — письменный стол. Однотумбовый, такой же пожилой, как диван, но тоже чистый, не заляпанный, не захватанный. В угол задвинут системный блок. Персональный компьютер на вид куда старше телевизора, с массивным кубиком старенького ЭЛТ монитора, таких нынче и не увидишь уже. Хотя монитор монитором, а кто его знает, что там в компьютерных мозгах, может, там сплошной завтрашний день, надо изъять и Левушку Оберсдорфа попросить, пусть посмотрит. Клавиатура — тоже на удивление чистая, не залапанная — сдвинута к самой стене, так что стол практически пуст, только аккуратная стопка картонных папок слева, да исписанный лист бумаги посередине. Над столом — фотографии, довольно много, три ряда. На семейный «иконостас» не похоже, больше напоминает рабочую доску из американского полицейского сериала. Напротив стола, возле телевизора, изрядно поцарапанный буфет «под орех», рядом с ним, возле входной двери, темный, скучно полированный гардероб. На полу, почти вплотную к буфетной дверце — невнятная тряпичная кучка грязно-бежевого цвета, протянувшая «щупальце» вверх к горизонтальной полке над дверцей.
Но в целом, если забыть о бежевой кучке с зацепившимся за дверцу «щупальцем», — все чисто, все по местам. Аккуратистом был покойный, не вписывается в образ отчаявшегося пьянчужки.
Мог, впрочем, вычистить квартиру перед смертью. Навести порядок, перед тем как сводить счеты с жизнью — стремление довольно распространенное. Ну как же: придут чужие люди, станут разглядывать, оценивать, быть может, морщиться брезгливо. Нет уж, пусть все выглядит прилично. Хотя, казалось бы, мертвецу-то какая разница? Но желание выглядеть после смерти если не красиво, то хотя бы прилично — это да, это очень часто бывает.
— Кожные покровы… — размеренно продолжал Семен Семеныч.
— Из чего он стрелял-то? — перебила его Арина. — Вот из этого? — носком обтянутой синим бахилом кроссовки она показала на валявшийся возле буфета, прямо перед бежевой кучкой с протянутым вверх «щупальцем», маленький, блестящий черными гранями пистолет.
— А это, душа моя, пусть тебе баллистики скажут. Хотя я предполагаю, что именно так, раз выходного отверстия не наблюдается. Но вот залезем к нему в голову, отыщем пульку, — добродушно бормотал медик, — ты к ней гильзочку, что Зверев нашел, добавишь, и вместе с пистолетиком к баллистикам отнесешь, они тебе все в лучшем виде подтвердят.
— Что вы со мной, как с маленькой? — буркнула Арина почти обиженно, хотя Плюшкин так разговаривал со всеми. — В двух словах, что мы тут имеем? Точно самоубийство?
— Да откуда ж мне знать, лапушка? — медик развел обтянутые резиновыми перчатками ладони, даже пальцами пошевелил для убедительности. — Мое дело маленькое, состояние тела описать, а уж выводы делать — твоя работа.
— Ну Семен Семеныч, — протянула Арина жалобно, действительно, как выпрашивающий конфетку ребенок. — Мой опыт — и ваш, никакого ж сравнения. Вы, говорят, даже без аутопсии все насквозь видите. Вот просто на ваш взгляд, навскидку, что тут?
— Ну если только на взгляд… — Плюшкин повел круглым плечом, явно довольный комплиментом; как многие профессионалы, он был неравнодушен к похвалам. — Ну что не несчастный случай, это девяносто девять процентов. И убийство, душа моя, я, пожалуй, тоже исключил бы. Суицид, вот тебе мое «навскидку». Вся обстановка более чем типичная. Загрустил наш бывший коллега и стрельнул в себя. Сам то есть. Без никого. В том смысле, что драться он ни с кем не дрался, следов связывания нет, защитных ран тоже, следов борьбы или хотя бы чьего-то присутствия вокруг не наблюдается. Вон Лерыч пусть подтвердит.
Артем Зверев — криминалист, которого за отчество Валерьевич все звали попросту Лерыч, — сосредоточенно опылявший дактилоскопическим порошком распахнутую настежь балконную дверь, подтверждающе угукнул:
— Чистенько. Пальчики, насколько могу судить, только его, обстановка не нарушена. Бедненько, но аккуратненько. Хотя он, говорят, и пил изрядно, а вот порядок не как у алкаша.
— А он точно пил? — вырвалось у Арины.
— А это я тебе, душенька, после вскрытия скажу, — проворковал Плюшкин. — Посмотрю на печень и прочие субпродукты, сразу ясно будет — злоупотреблял ли наш Егор Степанович или как.
— Вы его знали?