Майнеры

Ларин вглядывался по обе стороны дороги, стараясь вести машину с тем безразличным спокойствием, с каким обычно едут пенсионеры на дачу или водители катафалков на кладбище – им некуда спешить, их никто не останавливает, подобное просто в голову не может прийти ни одному стражу порядка.

Конечно, не каждая проверка документов заканчивается требованием выйти из машины и тем более открыть багажник: для этого полицейским нужны веские причины.

– А почему вас в школе все время подкалывают, а вы не отвечаете? – спросил Скоков. – Физрук тот же, я слышал, в учительской он говорил, что вам можно еще нагрузку подкинуть, вы все равно «как тюлень в зоопарке», ни бе ни ме… или я вот… да и не только я, Успенский…

– Успенский, – сказал Ларин. – А что я могу ответить? Отвечу – выгонят из школы, чем я буду заниматься? Репетиторство хорошо, но это нестабильное занятие.

– Ну что-то можно ответить. Я бы не вытерпел. Надо на место таких ставить. Иначе на шею сядут.

Ларин подумал, что до конца марта ему нужно сдать стенгазету по антинаркотической пропаганде, провести открытый урок для родителей-спонсоров, подготовить авторский факультатив для неуспевающих, внести предложения в родительский комитет по ликвидации перегруженности учащихся… и еще заменить школьный звонок.

Успенского в классе терпели и побаивались за вспыльчивый несносный характер, поэтому никто даже не спрашивал, откуда напротив его фамилии в журнале появлялись отличные отметки, когда он даже не выходил к доске, – все и так всё понимали и уж точно никто не хотел связываться с мрачным коренастым охранником без уха, который часто привозил и забирал его из школы.

За вторую четверть Ларин вкатил ему двойку, но он только ухмыльнулся и показал фак при всем классе.

Ларин пришел к Эльвире после седьмого урока. Она, потупившись, сообщила, что если он не исправит оценки за первые две четверти, обнаружив, что ранее сильно ошибался, выставляя их, а также не перестанет ущемлять ребенка, то… скорее всего, не пройдет переаттестацию, а раз так – «таким черствым педагогам не место в нашей школьной семье».

«Вы меня понимаете, Дмитрий Сергеевич? Вы же, математики, мыслите стратегически, наперед… подумайте хорошенько, взвесьте еще раз все за и против…»

Ларин исправил оценки. Ему пришлось писать докладную записку, где он обосновал поступок «личной неприязнью к одаренному ученику». Потому что в журнале просто так черкать нельзя.

На первом же уроке третьей четверти Успенский запустил самолетик и попал ему прямо в лоб.

«Го-ол!» – заорал он на весь класс.

– Дмитрий… э-э-э, забыл, как вас по батюшке… Дим, будь другом, расскажи нам про этих византийских генералов, а то мы уже устали от твоих циферок! Да, народ?! – Он встал, повернулся к классу, ухмыляясь. – И про этого, евнуха, у него что, правда все там того? Как же он тогда чики-чики? Чики-брики? Или он, как это… заднеприводной, что ли, был? О боже! И ты, Брут!

Класс загудел одобрительным эхом.

Ларин поперхнулся, краска подкатила к его лицу. Надо бы возмутиться, выгнать зачинщика, устроить выволочку, но… он начал рассказывать, сперва медленно, восстанавливая картину в голове, потом быстрее, сочнее, ярче, не обращая внимания на сомнительные реплики и подколки.

– Потом… прозвенел звонок, вы дернулись, вы всегда дергаетесь, когда он звенит. Народ вскочил, все побежали, вы тоже пошли, а я позади замешкался… честно говоря, вся эта история с теткой немного выбила меня из колеи… и тогда выпала бумажка из вашего кармана. Неужели вас так прижали, что вы… поставили Успенскому, этому придурку, высший балл? – Скоков посмотрел на учителя.

Тот сидел, взявшись за руль, словно держал штурвал тихоокеанского лайнера. Его брови двигались, сжатые губы едва сдерживали готовую вырваться тираду.

– Да вы полегче, эй, – сказал Скоков. – Не надо так близко к сердцу, а то сейчас присоединимся к нашему другу в багажнике. Я же понимаю, что… у вас сложное положение. Жена, ребенок… Не знаю, что бы я сделал на вашем месте.

Ларин хотел ответить резким замечанием, но промолчал.