Если я исчезну

Они высаживают меня в конце подъездной дороги. Я ожидаю, что ты встретишь меня там, чтобы поругаться со мной. Чтобы выведать у меня, что стряслось. Я удивлена, что тебя нет. Обычно ты повсюду, и внезапно тебя нет.

Подойдя к дому, я слышу плач Надежды. Она надрывается сухим голосом, как будто ее оставили одну на долгое время. Мое сердце замирает. Я взбегаю на крыльцо, потом вверх по лестнице, где у нас на каждом шагу стоят кувшины с водой.

Я проскальзываю в спальню Надежды. Там открыто окно, и занавески развеваются от ветра, долетающего с ручья. Но кроватка пуста.

– Эй? – кричу я. – Ау! Есть кто-нибудь?

Я иду на звук ее воплей в коридор, в твою спальню, стараясь не думать о том, что сказали Тасия и Клементина. Или о том, что я впервые выпускаю тебя из виду.

Я осторожно захожу в твою спальню. Я узнаю крест со стены дома Джеда. Интересно, как он здесь оказался. Надежда хрипло надрывается в комнате для улик.

– Эй! – кричу я. – Я захожу за ребенком.

Я чувствую успокаивающий холод пистолета на пояснице.

Что, если Клементина и Тасия меня подставили? Что, если они хотели вытащить меня из дома, чтобы кто-нибудь мог с тобой разобраться? Морони? Полиция? У нас заканчиваются подозреваемые.

Моя ладонь ложится на ручку двери и сжимается вокруг нее. Я поворачиваю ее, но она не поддается. Дверь комнаты для улик заперта. Внутри – орущий младенец. Я осматриваюсь в твоей комнате в панике, мое сердцебиение учащается. Где ты? Где Грейс?

Я достаю пистолет из кобуры. «Я могла бы выбить дверь», – безумно думаю я. Я пытаюсь успокоиться, а затем, не задумываясь, даже не зная, откуда это исходит, я пинаю дверь, все сильнее и сильнее, снова и снова, как будто я могу сделать что-то реальное, если достаточно сильно изувечу себя.

Дверь поддается. Ты построила этот дом сама, а он разваливается на части. Надежда плачет громче, я наваливаюсь сильнее, выдавливаю дверь и оказываюсь в твоей комнате для улик.

Младенец лежит на полу, как брошенная кукла. Я поднимаю его, осматриваю на предмет ран. Мое сердцебиение заходится от радости. С пистолетом в руках я прижимаю ребенка к себе, и он перестает плакать. Так просто.

– Рэйчел, – говорю я шепотом. Моя нога от бедра до мизинца ужасно болит. Я чувствую приступ судороги. Я стою в твоей комнате для улик и удивляюсь, сколько вещей я узнаю: камень, который ты бросила в меня; красную стеклянную бутылку, все еще наполовину полную яда; дневник из домика для персонала; ошейник Бамби; пистолет, из которого я стреляла в твою мать; бледно-голубые боксеры Джеда. Но есть и другие вещи, которые я, крепко прижимающая к себе Надежду и бессмысленно подпрыгивающая, вижу впервые: грязные спутанные браслеты дружбы; использованные помады, тампоны и, забрызганные засохшей кровью, два билета на автобус на юг по «Маршруту душегубцев».

Нужно быть полной дурой, чтобы сохранить эти вещи. Ты, должно быть, дьявольски, сумасшедше уверена в себе, хотя почему бы и нет? За тобой наблюдали, за тобой все время следили – а ты не останавливалась. Ничто и никто не мог остановить тебя здесь, где жителей можно пересчитать по пальцам, а знакомые защищали тебя, или боялись тебя, или просто плевали на тебя.

Я держу Надежду близко к сердцу. Она заснула, расслабленная бешеным биением моего сердца. Полагаю, живя в этом доме, она к этому привыкла.

Твой голос, резко прозвучавший откуда-то сзади, чуть не сбивает меня с ног. Этот голос настолько родной. Он звучит в точности как тот голос, который я слушала изо дня в день больше года. Прижимая Надежду к груди, я иду на него. Спускаюсь по лестнице, в комнату за кухней, где ты записываешь свои подкасты.

Ты сидишь за столом. Сидишь ко мне спиной. Твои слова, как и раньше, омывают меня как заклинание, как секрет, который знали только мы.

– …ее держали прикованной в заброшенном доме под главным домом на ранчо.

Я подхожу к тебе со спящим младенцем и пистолетом в руках.