Слово

Могила была еще не готова. Четверо нанятых Степаном мужиков долбили ломами тугую землю. Степан бросил пальто и взял лопату.

– Родственникам не положено, – остановила его сторожиха.

Степан бросил лопату и сел на свежевыброшенную землю. От мужиков валил пар: тяжелые, льдистые комья земли срывались, катились обратно в яму…

Перед тем как заколотить гроб, Степан подошел к изголовью, прикоснулся рукой ко лбу покойного, затем накрыл лицо покрывалом.

Заколачивали гроб мужики. От звонкого стука в морозной тишине с шумом сорвалась стая ворон, и легкий, игольчатый иней с ветвей деревьев долго еще сыпался на землю…

Два дня после возвращения из Иркутска Степан не выходил из дома. На работе знали о его несчастье и не беспокоили. Ощущение тяжести и вины, мучившее его всю дорогу в поезде, не проходило и дома. Хотелось думать, перебирать в памяти незначительные эпизоды из своей жизни, почему-то вдруг ставшие важными, словно за последние дни в мире, как и в доме, что-то резко изменилось.

А был все тот же огромный, старый и пустой дом с пыльными, неухоженными комнатами и мебельной рухлядью.

Иногда казалось, сейчас застучит протез в глубине квартиры, выйдет отец, пробурчит что-нибудь, спросит почту или позовет завтракать…

Или попросит в хранилище, где ему надо передвинуть шкаф, достать с верхних полок книгу. Когда Степан был дома, Гудошников сам не поднимался по стремянке – кружилась голова-Степан бродил по комнатам, подходил к двери хранилища, трогал ее, толкал плечом, иногда задумчиво сидел за отцовским столом, и память уже в который раз возвращала его к дню двадцать девятого августа. Кому он оставил свое наследство? Кому?.. На второй день после приезда, к вечеру, Степан принес из сарая лом и, повозившись с полчаса, взломал двери в хранилище. В нос ударил стойкий запах жженой бумаги и книжной пыли…

И тут не было ни ответов на вопросы, оставленные отцом, ни успокоения. Степан вернулся в свою комнату и лег на кровать. В это время в дверь осторожно, однако решительно постучали.

– Кто там? – спросил Степан, не вставая с постели. Из прихожей не отвечали. Слышалось сопение, стук и шорох валенок. Степан вскочил, выглянул…

У дверей стоял крепкий еще, совершенно лысый старик в шубе, с котомкой за плечами.

– Здравствуй-ка, – поклонился он. – Гудошников Никита Евсеич здесь проживает?

– Здесь, – сказал Степан, разглядывая гостя. Задубевшая на морозе овчина стояла колом, ввалившиеся щеки старика и нос посинели от холода.

– Наше-ол! – радостно протянул старик и помял шапку в руках. – Я, стало быть, к нему пришел, к Никите Евсеичу.

– Проходите, раздевайтесь, – предложил Степан. Старик сбросил котомку, стянул шубу.

– Давненько ищу! – распевно приговаривал он. – Считай, нынче пятый годок пошел… Где я не бывал! Куда не писал!.. Везде один ответ – нету… Как, думаю, нету? Должен быть!.. И вот гляди-ко, нашел! Ты, поди, сын ему будешь?

– Сын, – сказал Гудошников-младший и пригласил гостя в комнату.

– А сам-то где? – озираясь, спросил старик.

– Ушел, – после паузы сказал Степан и отвернулся.