– Вы, кажется, не жалуетесь на чрезмерную трудность работы? Вас распирает от здоровья и благодушия?..
Ворбс, не зная, что ответить неизвестно почему раздраженному начальнику, только щелкнул каблуками и еще почтительнее вытянулся.
– Вы, кажется, с первых дней здесь? – спросил полковник. – Старый работник разведки? Почему же вам, черт возьми, неизвестны места, куда укрылись партизаны?
– Прошу прощения… Случай крайне трудный… Все проходы были под неусыпным наблюдением.
– Но что предполагают наши агенты из местного населения? Мы же тратим кучу денег.
– Им непонятен маневр. Из партизан на этот раз никто не укрывался в ближайших селениях, И перебежчиков не было. Они согласны подохнуть, но не попасть к нам в руки.
– А что говорит пленный матрос?
– Он какой-то невменяемый. По-моему, он даже боли не чувствует, пребывает в полнейшей депрессии. Я сам отхлестал его по щекам, и он даже бровью не повел. Русских матросов бесполезно допрашивать. Я изучил их повадку. Не помогают ни уговоры, ни деньги, ни пытки. Черноморских матросов нужно сразу расстреливать или вешать.
– Мне бессловесная падаль не нужна. Вы когда-нибудь уясните это, обер-лейтенант? – спросил тем же неприязненным и скрипучим голосом полковник. – Немедля измените методы глупого мордобоя. Дайте ему успокоиться, время пока терпит. Надеюсь, партизаны достаточно запуганы, с месяц они не шевельнутся. Узнайте, где у него родные, нащупайте слабую жилку, – словом, не мне вас учить, я не проходил специальных школ.
Некоторое время спустя полковник вызвал всех, кто был ответственен за поддержание несокрушимого духа среди фашистских солдат. К нему явились мастера слежки и гестаповского устрашения, которым десятки доносчиков сообщали о настроениях и разговорах в казармах. Сведения были неутешительными: уныние и сомнения проникали даже в офицерскую среду.
Полковник не на шутку обеспокоился.
– Я не намерен командовать стадом трясущихся трусов, – сказал он. – Мы отвлекаем на себя две русские армии и флот. Объясните всем олухам, что кажущиеся неудачи на фронте – явление временное, что это широко задуманный и далеко идущий маневр. Вбивайте эту истину в мозги всеми способами, вплоть до свинца…
Восьмеркин как бы беспрестанно пребывал в томительном бредовом сне, в котором нет ни забытья, ни покоя. Порой он вроде становился невменяемым: мог часами неподвижно лежать, скрючившись в неудобной позе на жесткой койке, мог сидеть всю ночь, уставясь глазами в железную решетку, или ходить из угла в угол.
Восьмеркина все время томила одна и та же мысль: как же он допустил, что погибла Катя, погибла любовь его?
Он силился вспомнить, как все это произошло, но в усталом мозгу возникали лишь короткие, словно молнией выхваченные из темноты видения.
…Да, их уже оставалось немного. У Кати было бледное лицо и усталые глаза. Она то стреляла, то перевязывала раны, чтобы люди опять могли отбиваться. В горах стоял грохот, эхо ревело, перекатываясь по склонам. Казалось, небо раздирали на куски. Он дважды видел ее в блиндаже, заснувшей в сидячем положении с бинтами в руках. Он будил ее, боясь, что ее здесь засыплет землей и камнями. Катя даже в этом аду улыбалась ему, проводила рукой по его небритой щеке и выходила наверх, озаряемая вспышками разрывов…
…Потом – это, кажется, было под вечер – поступил приказ: всем раненым отходить к морю. Восьмеркин остался лежать у пулемета на высоте, контролирующей всю местность. Над ним была прочная защита: нависшая глыба скалы. Степан прикрывал путь отхода раненых, надеясь, что с ними уйдет и Катя. А она не ушла, так как увидела, что остается он. Она подползла под скалу и сказала:
– Давай до конца вместе… Я буду вторым номером.
И опять загромыхали, застонали горы. Гитлеровцы обрушили на высоту огненные потоки мин и снарядов. Почва колебалась от разрывов. Затем все стихло, как бывает перед атакой. Степан хотел переменить ленту в пулемете и увидел, что Катя лежит, уткнувшись лицом в пожелтевшие стебли травы. Ему показалось, что девушка от страха так вжалась в землю, он ласково взрыхлил завитки ее волос и вдруг ощутил пальцами кровь…
В испуге он повернул Катю лицом вверх. Глаза ее были закрыты, веки дрожали. Она еще жила. Платье на левом бедре было разодрано и потемнело от крови.
ebooksa