У его ног, высунув язык, лежала пестрая собачонка.
– Доброе утро.
– Утро доброе, дедушка. – Бакенщик оставил работу и вытащил изо рта папиросу. =– Неужели купаешься? Рано еще. Гляди уволокет водяной.
– А у меня защитники!
– Ну разве что, – уступил он, принимаясь за работу.
В двух шагах от лавки над погасшим костром висела привязанная за ручки кастрюля. Пахло картошкой в мундире, холодной золой, чуть керосином от висевшей на стене «летучей мыши» и разогретой в руках бакенщика сыромятной кожей.
– Что вы делаете? – спросила Валерия, радуясь возможности поговорить.
– Патронташ ловчу.
– Что это?
– Патронташ-то? Устройства такая, куда, значит, патроны кладут, чтоб сподручней было брать.
– А в кармане не сподручно?
– Можно и в карман, да патронташ всеж-таки аккуратнее будет. Устройства, девушка, большая подмога. Без устройства ничего не дается. Вся, значит, наша жизнь – сплошь устройства, куда ни повернись. Вон, глядя, на берегу лошадь бегит. Красиво? Потому, устроена бегать. Человек так не побегит.
– Да у нее четыре ноги!
– Верно, да ить лошадь несколько тяжельше меня али тебя? Разов вчетверо, впятеро?
Бакенщик прикурил погасшую папиросу и поглядел куда-то поверх леса на той стороне реки.
– Все в жизни ладно устроено, – произнес он. – Иной раз поглядишь, как день занимается, и на душе так сделается, будто диву видишь, такая верная на всем свете устройства. Ты еще глаза не продрал, а уж день подпалили, занялся, батюшка, чтобы всем видно было. И все люди за дело. Мужик твой, значит, летать привился, ты по дому там чего гоношишься, по радио музыку заиграли. – Он помолчал и улыбнулся. – У нас до войны, почитай, в каждом дворе гармонисты были. В праздник заведут музыку – эх!.. Песни, хороводы! И девки! Тебе против них не устоять.
– Как не устоять?
– А так. Мяса на костях маловато.
– Зачем оно?
– Затем, – бакенщик подмигнул подошедшему со спиннингом Долотову. – Мужики не собаки, костей не грызут.