Соленое озеро

— Что делает здесь эта ваза? — сказала Аннабель, остановившись у чудной китайской вазы, стоявшей на маленьком столике. — Роза!

Прибежала горничная.

— Почему ваза эта не уложена?

— Она была уложена, госпожа, — сказала, ворочая испуганными глазами, негритянка. — Но она была в том чемодане, который госпожа приказала раскрыть.

— В настоящее время один только ящик не раскрыт, — сказал иезуит.

Аннабель прикусила губу.

— Достаточно. В пятницу вечером все это должно быть уложено. Вы тоже не забывайте, — сказала она, обращаясь к Розе и Кориолану, — что в воскресенье вечером, через пять дней, мы уезжаем из города Соленого Озера.

И с этим она оставила их. Снова показалась она только в обеденный час, и после обеда сейчас же удалилась в свою комнату. За столом она рта не раскрывала. Рэтледж не знал, куда ему деваться. Как только Аннабель ушла, иезуит сжалился над бедным молодым человеком и предложил ему сыграть партию в шахматы, на что тот согласился, глядя на него добрыми, печальными и благодарными глазами.

Пастор явился на следующий день и еще на следующий. Аннабель снова стала веселой и беззаботной. На Рэтледжа она еле обращала внимание, кидая на него время от времени насмешливые взгляды, сводившие молодого человека с ума. Отец Филипп плавал в блаженстве.

В этот вечер, приходившийся в среду, 30 июня, Аннабель настояла на том, чтобы пастор остался к обеду (а отъезд ее по-прежнему был назначен на воскресенье, 4 июня). Дело шло о том, чтобы закончить партию в вист. После обеда, во время которого лейтенант кидал на нее умоляющие и преданные взоры, Аннабель, ставшая в виду перспективы скорого ее отъезда до крайности нервной и капризной, вдруг заявила, что вист ей надоел. Она выразила желание познакомиться с главными событиями жизни пастора, выказавшего себя во время обеда с особенно блестящей стороны. Он заставил себя немного попросить и затем согласился.

— Вы меня просите, сударыня, чтобы я воскресил перед вами воспоминания о невыразимых страданиях, — начал он.

И, приняв простую, но заученную позу, он преподнес им длинную, поучительную, монотонную, как роман сестер Бронте, историю. Нет ничего, что более портило бы единство рассказа, чем такого рода отступления: для истории детства и молодости преподобного Гуинетта там уже места не оставалось. Рассказ этот произвел на Аннабель, по-видимому, довольно благоприятное впечатление.

— Он очень интересен, — несколько раз шепнула она на ухо отцу д’Экзилю.

— А разве я не говорил вам этого? — отвечал иезуит. Замечания Аннабель вызывали его из сладкой дремоты, в которую его мало-помалу погружали длинные пассажи его коллеги.

Заключение этой речи привлекло внимание даже безутешного Рэтледжа, и, когда пастор закончил, он приподнялся, чтобы проститься.

— Мы проводим вас до дому, — быстро сказала Аннабель.

Она накинула темную мантилью на свои прекрасные белокурые волосы. Они вышли. На улице она взяла отца д’Экзиля под правую руку и пастора под левую. Впереди шагал, грустным силуэтом в лунном свете, лейтенант.

Была теплая ночь, небо было бледно-голубое. Справа и слева между ивами бежали ручейки, журчание которых становилось явственнее при каждом подъеме или спуске дороги. А временами слышался звучный смех Аннабель.

Так подошли они к утопавшему в темноте жилищу Ригдона Пратта.

— Посмотрите-ка! — сказала Аннабель. — Вас ждут.