Человек-землетрясение

– Внимание! Сейчас начнется. Церковное песнопение, исполнитель: Гельмут Хансен. Текст: «Веди нас, Иисус!» О Боже, что мне делать, если мне действительно хочется блевать?

– Сядь! – Это было произнесено в приказном тоне. Боб склонил голову на плечо и сощурил глаза.

– Повадки владельца концерна. Нет!

– Ну тогда стой, ты, идиот! Во-первых, я не наследник баррайсовских заводов, а только управляющий ими после смерти дяди Тео.

– Это одно и то же. Ты определяешь, что я могу делать. Ты выделяешь мне деньги, которые мне принадлежат! Ты дирижер, а я, которому принадлежит и оркестр, и зал, и весь город, где находится зал и играет оркестр, смею только переворачивать ноты, когда ты свысока махнешь мне палочкой. Как сейчас господин Хаферкамп, точно так же.

– Чтобы не разрушить заводы.

– Я главный разрушитель, так?

– Да.

– Ты, говно! Я – Баррайс, а не ты!

– Когда предприятия приобретают такие масштабы, имена уже не играют роли. Речь идет не об имени, а о тысячах рабочих мест, о благосостоянии семей. Заводы Баррайсов имеют социальную миссию.

– Дядя Теодор, но на тридцать пять лет моложе. Только у него на первом плане были не социальные задачи, а семья. Первобытная ячейка человечества, как он это называет. Ты даже дядю Теодора переосмысливаешь? И он тебе это позволяет?

– Мы пытаемся спасти тебя, Боб.

– О господи, опять спасают! Святы, святы Баррайсы из Вреденхаузена, избранные среди великодушных… мы еще поговорим об этом. Как поживает Ева?

– Мы хотим пожениться на Рождество.

– Тогда подкрути гайки судьбы, чтобы на Рождество я еще сидел в камере сто четырнадцать, а то все полетит в тартарары. Я клянусь тебе изнасиловать Еву. Какова клятва?

– Ты действительно спятил тут. Я не принимаю это всерьез. – Хансен поднялся. Слова его были неправдой, по глазам было видно, насколько серьезно он отнесся к словам Боба. Никто так хорошо не знал Боба, как он, никому в такой степени не было известно, на что способен Боб Баррайс. – Все мы стремимся добиться для тебя самого лучшего: дядя Теодор, доктор Дорлах и я.

– Спасибо. – Боб Баррайс низко поклонился. – А я ненавижу вас всех…

В этот же день перед шефом Первого комиссариата сидел плачущий, дрожащий старик, он беспрестанно сморкался в свой платок, тер глаза и продолжал беззвучно плакать, безутешный в своем немом отчаянии. Когда крупные слезы катились по его морщинистому бледному лицу, к горлу подступал комок даже у такого видавшего виды человека, как Ганс Розен, в течение десяти лет возглавлявшего комиссию по расследованию убийств.

– Он убил моего сына Лутца, – повторил старый Адамс уже не в первый раз. – Занесите это в протокол, господин комиссар. Запишите все. Я советовался с лучшими учеными, показывал им фотографии, рассказывал об аварии… Роберт Баррайс оставил гореть моего мальчика, просто гореть, заживо… Его вовсе не могло выбросить из машины, этого Баррайса, это невозможно, иначе его голову размозжило бы о скалы. Это закон центробежной силы, господин комиссар, вы знаете такой закон? А сохранение инерции тел? Это физика, господин комиссар. Простейшая физика. Неужели с помощью миллионов можно поставить с ног на голову даже физику? Неужели богатые люди могут себе позволить даже это? Запишите в протокол: он убил моего единственного сына Лутца, точно так же, как сейчас он убил свою няню Ренату. И всегда бывает замешана машина, всегда машина… Закон серийности, господин комиссар…

Старику дали выплакаться и отвезли потом домой на служебной машине.