— Святых не призывай, предрассудок это и засорение идеологии. Когда?
— Скоро, Мухта, скоро. Как у тебя, все в порядке?
Мухта уставился на него, скривив губы:
— Э-эх, парень, резину тянешь! Надо действовать, а то у нас типы появляются, одного пришлось списать за борт сегодня ночью: сдрейфил, с доносом хотел идти.
— Белкина? Так он не сам упал?
— Помогли малость. Ну, когда?
— Перед подходом к заливу Петра Великого.
— Ой, упускаем время, голубь.
— Скорей нельзя, некому будет нести вахту. Кроме меня, не будет офицеров.
— Дотянули бы без них. Боцманов поставим? — Не смогут.
— Жалко, угля нету. Будь они прокляты, эти паруса, только тормозят ход эпохи! Скоро залив твой?
— Дней через семь—восемь при свежем ветре. Можешь идти. На днях еще вызову.
— Не беспокойся, сам приду и уйти тоже сам уйду. Ты вот лучше скажи: что в стол сунул, что за книжка?
— Тетрадь.
— Дай сюда!
— Это личное, дневник.
— Давай, давай свой дневник. Кто уполномочил записи делать? Обращался к революционной массе?
— Зачем? Это личное.
— У нас ничего нет личного, запомни! — Мухта, оттолкнув Бобрина от стола, достал дневник и стал читать, бросая мрачные взгляды на обескураженного Стиву. Закрыв тетрадь, он ударил ею по столу, сказав: — Ух, и завихряет тебя, барин! Да если эта пакость им в руки попадет раньше времени — расстреляют, гады. — Он отвинтил барашки у иллюминатора, раскрыл его и, швырнув за борт Стивин дневник, спросил: — Как артиллерист? Все кобенится?
— Да. Вообще он сильно изменился. Считает восстание ненужным, даже вредным.