Он плеснул в немытые чайные стаканы, посмотрел на свет бутылку, там оставалась еще треть. Окунь сказал:
— Ко мне тут девулька одна должна забежать немного попозже, давай ей оставим, а то по моим заработкам «Отборный» ныне не укупишь.
— Давай оставим, — кивнул я.
— Вот и отлично. И нам выйдет грамм по сто шестьдесят на душу населения страны.
Мы чокнулись.
— За что? — спросил я.
— Эх, Батон, за что нам пить? Дай бог свободы, остальное как-нибудь выкрутим сами.
Выпили, и я подумал, что время и жизнь смыли между нами последние барьеры, и сидим мы с ним в одинаковом сортире, и больше он никакой не правозаступник, а такой же отклонившийся от всех и навсегда правонарушитель, как и я, хотя никто его не разыскивает и подписки о невыезде не берет. Это все от собственной оценки своего поведения, от той позиции, которую ты выбираешь. Вот если бы по какому-то недоразумению Шарапова самого посадили в тюрьму, он бы и там старался меня перевоспитывать, а Тихонов, сидя на соседних нарах, доказывал бы мне, что воровать НЕЛЬЗЯ. А Окунь, которому и судебного обвинения даже не предъявили, сел вместе со мной на нары, потому что он сам в душе отвел себе там место и, как умный человек, понимает, что мы теперь с ним заодно — и в тюрьме, и здесь, у него на кухне.
Он протянул мне пучок зеленого лука:
— Ешь, ешь, в нем витаминов полно.
— Это что-то новое — закусывать коньяк луком, — сказал я.
— Икры закажи, — усмехнулся Окунь. — Так что у тебя?
— Подгорел я маленько… Не знаю, что и делать.
— В таких случаях, впрочем, как и во всех остальных, Тузенбах говорил: надо работать, работать, работать!
— Я твоего Тузенбаха не знаю, но работать не стану.
— Он не мой, он Чехова. А работать ты станешь.
— Это почему еще? Ты меня знаешь — я ведь завязывать не собираюсь.
— Завяжешь и станешь работать, — Окунь приподнял на лоб очки, лицо стало растерянным и глуповатым, и тотчас, будто почувствовал это, опустил окуляры на место. — У тебя, Батон, нет выхода, ты должен завязать. Тут ничего не попишешь — объективный ход общественно-исторического процесса.
Я прихлебнул коньяка и спросил негромко:
— Что же ты меня закапываешь, я ведь двигаюсь еще.