Мне надо было провести эту встречу на его площадке: там, в своих стенах, он будет себя чувствовать увереннее, и это должно обязательно сгладить настороженность, притупить его остроту прирожденного хищника, придать уверенности в себе и помочь ему принять именно то решение, которое нужно мне. Или розыску?
— Хорошо, — сразу согласился он. — Часов в двенадцать вас устроит?
— Да, пожалуй… Значит, в двенадцать. До свидания.
И тут у него выдержки все-таки не хватило — видимо, невмоготу ему было ждать еще три часа, и он спросил:
— А что, это действительно метапроптизол? В пробирке?
Он спрашивал безразличным, спокойным тоном, будто действительно ему все это было до лампочки — метапроптизол там, стрептоцид или сода. Уж раз я так надоедаю ему, то для приличия хоть, чтобы меня не обидеть, надо же спросить, действительно я по делу бегаю или просто от глупости карабкаюсь на голые стены. Я и ответил ему так же:
— Кто его знает? Тут разве вот так разберешься — с налета? Тут еще думать надо…
— Александр Николаевич, я знаю, что вы много лет работали вместе с Лыжиным, а потом разошлись. Расскажите мне о причинах вашего разрыва…
Панафидин долго молчал, курил, пальцем раскручивал блестящую зажигалку на полированной столешнице, внимательно поглядывая на меня и будто примериваясь, стою я такого рассказа или послать меня к чертям собачьим. Потом, видимо, решил, что стою, поскольку неспешно сказал:
— Это очень все сложно. Тут в двух словах всего не объяснишь. У вас ведь наверняка возник вопрос, интерес или подозрение — не знаю, как будет точнее, но суть одна: почему я вам еще в первый раз ничего не сказал про Лыжина? А объясняется это просто: вы пришли ко мне по конкретному криминальному эпизоду, и я очень не хотел вмешивать Лыжина, потому что такая фигура сразу может вызвать подозрение у вас, и потом иди доказывай, что Лыжин не верблюд…
— Странные представления у вас об уголовном розыске, — заметил я.
— Да уж какие есть, — пожал плечами Панафидин. — Лыжин — человек талантливый, но невезучий. И разгильдяй. Его всегда губил ужасный для ученого порок — нетерпеливость. Сознавая свою талантливость, он хотел компенсировать собственную невезучесть и несобранность форсированными темпами исследований. Но в науке, особенно в такой, как у нас, связанной с людьми, это очень большой риск и почти всегда неоправданный. Отсюда пошли срывы. И от всех этих неудач постепенно, не сразу, система его научных принципов переродилась в простую амбициозность. А на амбициях далеко не уедешь. Ни под каким видом он не хотел признавать своих ошибок, даже если бы от такого признания он только выиграл…
— Простите, но разве может ученый признать свои взгляды или действия ошибкой, не соглашаясь в душе с этим?
— Не надо наивничать — жизнь это не театральная дуэль. И никаких рецептов на все случаи не существует. В каждой ситуации надо думать — снова и снова!
— Тогда ответьте мне на такой вопрос: ваш отец, откажись он от своих взглядов, возможно, не подвергался бы так долго нападкам и не потерял кафедру. Но чему же учил бы он студентов?
— Тому же, чему все остальные учили, — сухо, зло засмеялся Панафидин. — Вам кажется, что вы задали мне исключительно трудный вопрос, заставив оценивать поведение — праведное и мученическое — своего отца. А я вам скажу, что мой батюшка, светлая ему память — великий был человек! — поступил неправильно!..
— То есть как? — растерявшись, спросил я.
— А вот так! В науке всегда происходила борьба не только с неведомым, но и главным образом с учеными дураками, обскурантами и демагогами, устроившими себе из храма науки сытную кормушку. Однако с железной необходимостью, в неизбежной диалектике познания, их всех рано или поздно вышвыривали оттуда, истина торжествовала, потому что остановить процесс научного узнавания мира невозможно. И на каждом следующем этапе постижения научной истины вся эта история повторялась. К сожалению, отец, мнивший себя рыцарем науки, вместо того чтобы заявить, что Грегор Мендель и Вейсман — наемники империализма, а главный его оппонент академик Плешаков, наоборот, крупный мыслитель и молодец, взял и с высокой трибуны строго аргументированно доказал, что его хулители — невежды и демагоги…
— А что, по-вашему, ему надлежало сделать? — спросил я.
— Скромно заявить об ошибочности своих представлений и остаться на кафедре, чтобы готовить, воспитывать смену ученых, которые через несколько лет должны были прийти и, конечно, пришли на смену дуракам и неучам. Отец был выдающийся ученый и смог бы подготовить сотни прекрасных специалистов, и тогда пользы от его беспринципности было бы много больше, чем от его стойкой научной принципиальности.
ebooksa