— Интересно, изменит ли вас здешняя жизнь? — вдруг спросила девушка после долгого молчания.
— Не знаю.
— На вашем месте я оставалась бы американкой.
— Вы это уже говорили.
— Простите! Я не хотела снова обидеть вас.
Вода плескалась о борт лодки. Одна свеча уже совсем догорела, и сырость мало-помалу проникала в каюту. Мгновенное желание, толкнувшее меня к Дорне, налетело, как летняя гроза, яростная, внезапная. Теперь все опять стихло…
Дорна сидела, по-прежнему отвернувшись, и мне была видна лишь плавно очерченная скула, мягкая, шелковистая кожа. То, что меня вдруг так потянуло к девушке, казалось теперь странным. В конце концов, условности и приличия тоже имеют свой резон — ведь мы не должны были оказаться здесь вместе…
— Может быть, сойдем ненадолго на берег, прежде чем ложиться?
Голос ее, хотя и усталый, звучал решительно и энергично. Мы поднялись на палубу. Укрывший суденышко туман вкупе с ночной темнотой заставлял двигаться на ощупь, вслепую. Я шел за Дорной, придерживаясь леера.
Но что это? Дорны не было видно, но оттуда, где, как мне казалось, она должна была быть, доносились какие-то слабые звуки, всплески.
— Помочь вам, Дорна?
— Нет, спасибо, Джон.
Теперь слышался один лишь ее голос. Он доносился откуда-то снизу.
— Хорошо бы течение было посильнее, — сказала Дорна, — и все-таки, может быть, нас отнесет к берегу.
— Что вы делаете, Дорна?
— Отпускаю якорь.
— Это моя работа.
— Почему?
— Потому что я — мужчина.
— А какая разница?