— У тебя такой вид, словно я в чем-то тебя упрекаю, — сказал я и коснулся губами ее гладкой теплой щеки. Она улыбнулась, но глаза ее были по-прежнему серьезны.
— Я учусь, — сказала она. — Потерпи, Джон, дорогой. И позволь мне иногда бунтовать. Можно я буду делиться с тобой всеми своими тревогами?
— Конечно!
— Стоит мне рассказать тебе что-то, и я тут же успокаиваюсь. Ты нужен мне… и даже больше, чем ты думаешь. Я люблю тебя и нуждаюсь в тебе, а ты хоть и любишь меня, но во мне не нуждаешься, поэтому иногда я ненавижу Островитянию.
— Если мы будем равны, то оба будем счастливы, даря себя друг другу. Если же человек слишком нуждается в чем-либо, ему трудно дарить себя другим.
— Какой же ты все-таки странный! — сказала Глэдис и, будто окончательно решив, что говорить об этом бессмысленно, переменила тему. — Почему ты не сказал мне, что в этом доме жил великий Бодвин?
— Ты считаешь его великим?
— Ты не ответил на мой вопрос!
— Я не сказал, потому что не был уверен, как ты это воспримешь. Ведь в конце концов это просто дом, где живут люди.
— Неужели ты испугался, что я поведу себя как туристка?
— Ах, нет! Но если Бодвин для тебя действительно великий человек, я предпочел бы, чтобы сами стены дома поведали тебе об этом.
— А тебе его сочинения кажутся великими?
— Да, и чем дальше, тем больше. Он лучше любого другого умеет выразить в слове дух Островитянии.
— Его притчи задевают меня за живое, — сказала Глэдис. — Мне кажется, будто он говорит со мной простыми, односложными словами, потому что больше я понять не способна, но в то же время он вкладывает в них скрытый смысл и с улыбкой смотрит поверх моей головы на тех, кому он доступен!
— И у меня когда-то было такое…
— Вся Островитяния такова, и ты не исключение!
— А как же те молодые люди, с которыми ты беседовала?
— Это нечестно!
— Они тоже смотрели поверх тебя с улыбкой?
— Конечно нет!