Первая командировка

— Погода как по заказу, — тихо сказал полковник. — С воздуха площадь не видна.

Самарина даже ознобом прохватило — это ему и в голову не приходило, и он подумал, что сегодняшний парад это совсем не привычный праздник, а событие войны и действительно же небывалое событие. Бывали ли когда-нибудь где-нибудь подобные парады?

Вчера курсанты вместе слушали по радио торжественное заседание, посвященное Октябрьской годовщине. Слушали Сталина. Почему-то смысл того, что он говорил, не доходил, Самарин просто слышал знакомый спокойный голос, и словно одного этого ему было достаточно, а смысл рождался в нем самом и скорее даже не смысл, а ощущение, что как бы ни было нам сейчас тяжело, враг будет разбит.

Вот и сейчас на Красной площади им владело это же ощущение...

На трибуну Мавзолея поднялись какие-то люди, кто там был — сквозь снежную сетку не разглядеть. И тотчас начался парад.

Он прошел так быстро, а Самарин в эти минуты так волновался, что потом не мог точно вспомнить, как все это было. Медленно, ревя моторами, прошли, вздымая снежный вихрь, танки. Как-то торопливо и не очень стройно прошла пехота, плечи и шапки у бойцов были побелены снегом. Быстро прогарцевали конники в белых полушубках. Потом все вроде остановилось, и от Мавзолея донесся мужской голос, но слов разобрать было нельзя.

— Сталин говорит! — толкнул Самарина полковник.

Да, это был его голос...

Люди, стоявшие на трибуне Мавзолея, стали спускаться на площадь, которая уже опустела.

— Здравствуйте. Чего ждете? Все кончилось, — услышал Самарин за спиной знакомый голос. Это был Иван Николаевич.

Вместе они пошли к машине.

— Все вот думаю: что такое этот парад? — говорил Иван Николаевич. — Никто, кроме товарища Сталина, назначить его не мог. И парад этот для того, чтобы сказать народу, армии, всему миру, что наш Октябрь семнадцатого бессмертен. И что война сейчас идет за нашу Октябрьскую революцию — начало всех наших начал. За Ленина. За все, что стало новой историей человечества. Пусть об этом подумают и все наши друзья, где бы они ни жили на земле. Но и врагу тоже сказано многое... Блицкриг, блицкриг... А у нас на Красной площади парад. Как всегда! Так будет вечно! Хотел бы я одним глазком увидеть, что будет там, в кабинете Гитлера, когда ему доложат об этом параде! — Иван Николаевич рассмеялся: — Вот затопает он ногами: как допустили?! — Помолчав, он вдруг произнес мечтательно: — Ах как же все красиво было!..

У переулка стали прощаться — Ивану Николаевичу нужно было идти к себе на Лубянку.

— Как учеба? — спросил он у Самарина.

Самарин молчал. За него ответил полковник:

— Он у нас первым номером идет.

— Расскажи ребятам в школе про парад, — пожимая Самарину руку, сказал Иван Николаевич. — Подробно расскажи, пусть хорошенько подумают. Ведь всем вам однажды придется в этот священный для нас день быть далеко от своих и среди врагов. Так выходите, черт побери, там на парад! В одиночку! Но чтоб парад состоялся!

Самарин сжег наконец бумажку с расшифрованной радиограммой. Когда она вспыхнула, свернувшись краями, почему-то сердце отозвалось на это больным уколом. Ему было невероятно стыдно перед самим собой, перед Иваном Николаевичем, перед всем, что было главной его жизнью... Как он мог забыть? Наверное, он никогда не признается в этом Ивану Николаевичу! Никому не признается...

Был девятый час вечера. Самарин быстро оделся и вышел на улицу. Темный спящий город. Тишина. Только подвывает метель. Так же как тогда, в сорок первом...

Самарин броским шагом шел по Вальдемарской улице, шел выпрямясь, не пряча лица от секущего метельного ветра, под ногами у него скрипел нетронутый снег.