Первая командировка

Самарин шел по улице, любуясь светлым и звонким, совсем уже зимним днем.

Вообще-то зиму он не любил. Это еще с детства, когда он в декабрьские морозы бегал в школу в парусиновых полуботинках, в курточке, перешитой из отцовской шинели, и дома мерз, потому что мать топила печку только вечером, вернувшись с работы. А сейчас он любовался очень ранней рижской зимой, которая к тому же была и не очень холодной. Белые улицы выглядели чистыми. Покрытые густым инеем, деревья роняли снежинки, искрившиеся на солнце. И была удивительная летучесть у каждого звука: крахмального скрипа шагов, стукнувшей двери, человеческого голоса, далеких паровозных гудков.

В прекрасном настроении Виталий шел по главной улице города и ему почему-то было смешно, что улица эта носит имя Гитлера. Но не от зимы он был в приподнятых чувствах. Дело пошло! Тьфу! Тьфу! Кажется, пошло! Оттого и нелюбимая зима виделась, ему красивой.

И снова он думает о шифровке из Центра. Зачем Москва явно хочет поглубже затащить в коммерцию этих отъявленных гестаповцев? Чтобы потом их шантажировать? Но разве могут они испугаться любого шантажа? Они в первую же минуту пристрелят его и могут сказать потом, что они поймали советского разведчика, но он оказал сопротивление.

Но что замыслил Центр? Терпение, товарищ Самарин...

Сейчас он шел к немецкому профессору Килингеру. Обнаружил он его с помощью Фольксштайна. Профессор по каким-то своим житейским делам был у него в интендантстве, они заговорили о том, что́, стоящее внимания, можно купить в Риге, и Фольксштайн вспомнил о Раухе.

Самарин посетил его дома, чтобы уточнить, что он хочет приобрести. А разговор у них получился совсем не деловой. По-видимому, доктор Килингер чувствовал себя здесь одиноким и, кроме того, ему было интересней и легче поговорить с немцем штатским, да еще коммерсантом, и, значит, не принадлежащим к официальным службам рейха. В этом первом же разговоре он не побоялся признаться даже в том, что война его не столько интересует, как тревожит... И хотя по возрасту он мог быть Виталию отцом, между ними как-то сразу установились доверительные отношения.

Вскоре Магоне нашел для профессора две хорошие вещи: картину немецкого художника прошлого века и фарфоровую декоративную вазу итальянской работы.

Доктор Килингер был очень доволен покупкой и ее дешевизной. Дело дошло до того, что за картину он цену повысил сам. Он явно знал толк в таких вещах, и, надо думать, картина стоила еще дороже.

Так или иначе, знакомство закрепилось, и Самарин узнал о своем покупателе нечто очень важное, — оказывается, он, как врач, обслуживал в Риге несколько немецких служб.

...Килингер попросил найти ему старинную русскую икону, и сейчас Самарин шел к нему показать добытую Магоне отделанную бирюзой и эмалью маленькую иконку-трилистник. Православный священник просил за нее очень дорого, Магоне сказал: «Безбожно дорого», но Самарин о цене не думал, важно, чтобы вещица понравилась Килингеру.

На Церковной улице, за спиной остроголового храма, в деревянном одноэтажном доме, помещалась небольшая немецкая амбулатория, и при ней была квартира Килингера. Он занимал две большие комнаты. Обстановка — сборная. Когда Самарин был здесь первый раз, Килингер сказал улыбаясь:

— Здесь все по вкусу наших интендантов, а они обожают лакированное.

И впрямь вся мебель сейчас сияла от бившего, в окна солнца.

— Петер! — негромко позвал доктор, и тотчас в дверях появился длинный неуклюжий солдат.

— Да, доктор, — произнес он совсем по-штатски.

— Приготовьте нам холодной закуски и пива, — тоже не приказал, а попросил Килингер.

— А что у нас там есть? — пожал плечами солдат и лениво скрылся за дверью.

— Горе, а не ординарец, — вздохнул Килингер. — Наверняка спекулирует моими продуктами, никогда до срока не дотягиваем.

— Что же вы его не приструните? — спросил Самарин.