Загул

– Пожалуй, что и споем, – соглашается второй с первым.

Обнявшись за плечи, они а капелла затягивают песню про синий троллейбус. Некоторые из научников подхватывают. Протасов, поморщившись, швыряет вилку; горошина из тарелки прыгает ему на брюки.

– Уже завыли, – бурчит он с досадой.

Стряхнув с себя Люсю, директор поднимается с места:

– Бухгалтерия, кадры, давай на выход!

Оглядев остающихся напоследок, Протасов грозит им пальцем:

– Значица, помните, что я сказал: до утра чтобы здесь не рассиживаться и около объекта не блевать!

Научники кивают головами, не прекращая пения:

– Возьмемся за-а руки, друзья, чтоб не пропасть поа-диночке…

По убытии Протасова и его клики музейцы оживляются и чокаются наперекрест.

– Теперь, – объявляет Питерский, – когда наше уважаемое мурло нас покинуло, ставим на голосование танцы!

Предложение встречается одобрительным шумом. Танцы в Советском отделе стали уже традицией. В этом, кстати, немалая заслуга Наденьки, ведь по танцевальной части она безусловный лидер коллектива.

И вот уже Советский отдел превращается в дискотеку. В дело пущен магнитофон – музейский механический экскурсовод, к счастью ни разу еще не употреблявшийся по прямому назначению. Пленка, где Попа озвучивает свою невозможную методичку, вынута, а вместо нее из динамика рвутся мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Сама Попа уже колеблется в танце, основу которого составляют лебединые взмахи рук. Рядом, смешно оттопырив зад и поводя коленями, самовыражается Шерстяной. Питерский с Кронфельдом на встречных курсах демонстрируют стильный проход, освоенный ими лет двадцать назад в университетской общаге. Сколько людей, столько пластических автопортретов, но лишь Наденька здесь танцует по-настоящему и не повторяет затверженных па. Ножки ее то бьют с прискоком, то чертят изящно по полу; жесты рук неожиданны, разнообразны и полны страсти. Груди порхают под тонкой тканью; ложбинка на обнаженной спине живет каждое мгновенье; платье попеременно натягивается на бедрах. Радость движения, вдохновенная чувственность выражаются в ее лице – в танце Наденька прекрасна и бесподобна.

Однако не все из присутствующих в восторге от ее свободной манеры. В числе нетанцующих созерцателей есть несколько старушек-смотрительниц. Они перешептываются между собой и делятся замечаниями с Лидией Ефимовной, но та лишь неопределенно покачивает головой. Как бы там кто ни сплетничал и что бы ни позволяла себе ее любимица, Лидия Ефимовна никогда не выразится о Наде дурно.

Но есть еще в зале некто, не отрывающий глаз от танцующей Наденьки. Что́ этот некто чувствует, по лицу не понять, ибо лицо его опечатано густой смоляной бородой. Только заметно, как с каждой выпитой рюмкой у человека багровеет лоб… Что за помыслы вызревают под этим лбом? Может быть, Надя в опасности?

«Провозвестие» (продолжение)

Между тем, пока русские философствовали и удили рыбу, количество товару, перевозимого по Великой дороге, нарастало и превысило наконец все допустимые пределы. В тоннелях и на разъездах образовалась непроходимость, и Дорога стала. Тогда с обеих сторон на расчистку путей пущены были блиндированные паровозы. Так началась Большая война между Западом и Востоком, и шла она с переменным успехом не один год. Поскольку за неимением армии Россия в этой войне не участвовала, то некому было ход ее обратить в чью-нибудь пользу. Раненые и дезертиры обеих армий бежали в русские земли, где находили приют и много лесного целебного моха. Большинство их не возвращались потом на поля сражений, а по примеру аборигенов заводили собственные огороды и принимали Православие. Из числа таких перекрещенных дезертиров двое получили особенную известность. Один из них, имевший техническое образование, был по рождению немец; другой, смугловатый и узкоглазый, происходил из азиатцев, но не из татар. Как звали новообращенных в их прошлой жизни, все и сами они скоро забыли, а дадены им были новые, русские имена. Бывшего немца крестили Фомой, азиатца же Еремеем. Эти Фома и Ерема всей душой почему-то приняли и полюбили русский уклад жизни, а выучивши язык, сделались притом необыкновенно речисты. И речи они повели ни много ни мало как о спасении человечества – прямо о том, что спасение цивилизации принесет крестьянская общинная жизнь, простая натуральная пища, а также истинная вера Православная. Стали Фома и Ерема ходить по селениям проповедовать, и повсюду русские слушали их с удовольствием, хотя по манере проповедники сильно между собой различались. Азиатец говорил цветисто, с тонкими оборотами и даже иногда подыгрывал себе на гитаре. Бывший немец напротив – все вешал на дерево таблицы и с указкой умно толковал, как русские должны быть счастливы своим естественным сельским общежитием, которое не содержит противоречий относительно классов, собственности и всего прочего. Русские равно внимали обоим.

…Нефедов, не глядя, потянулся за бутылкой и машинально взболтнул ее, пробуя на вес остаток. «Агдам» подходил к концу…

Большая война между Востоком и Западом завершалась сама собой. Не потому, что кто-то одерживал в ней верх, а лишь по причине полного взаимного истощения сторон. Бывшая Великая Дорога, краса и гордость цивилизованного мира, являла собой ужасное зрелище. Воксхоллы, гостиницы, торговые пассажи, банки и мануфактуры – все разрушено было пушечными бомбардировками. Станции сделались кладбищем тысяч вагонных обгорелых скелетов. На путевых откосах, разбросав колеса и черные свои капоты, валялись локомотивы и гнили, как мертвые большие жуки. Взорванные мосты мыли фермы в сибирских реках; на уцелевших телеграфных столбах курчавились оборванные проволоки… Картину великого истребления – вот что теперь являла собой бывшая Великая Дорога. Где запад и где восток – понять было можно лишь по движению солнца, едва проглядывавшего сквозь дымы пожарищ.

Когда же бой пушек стих окончательно, из лесов своих выбрались русские. Пред ними лежали останки Дороги, построенной иноземцами и ими же уничтоженной. Но не вид этих дымящихся останков огорчил русских, а мысль о том, что они лишились привычных законных и незаконных транзитных приварков. Что им теперь было делать? Опечаленные, пошли русские за наставлением к своим проповедникам Фоме и Ереме, и те поняли, что час их пробил. И возвестили они пришедшим русским, что грустить им отнюдь не следует, а надо, наоборот, ликовать и радоваться. Дескать, настало время объявить миру свет истины и начало новой жизни, основанной на православных общинных началах, без классов и антагонизмов. И чтобы русские не усомнились, Фома с Еремой объявили себя уже не проповедниками, а Святыми Равноапостольными Провозвестниками. И, поверив им, русские возликовали. Оставив пруды свои и огороды на попечение старых да убогих, они вышли опять на дорогу. Там, разделившись на две колонны, русские двинулись в путь по шпалам – одни, под водительством Фомы, на Запад; другие, ведомые Еремой, на Восток.