— Ты о чем?
— О тех ресторанных снобах. — Он перешел на английский. — Фашисты. Законченные фашисты.
О’Тул оглянулся на лифтера. Пожилой мужчина с усталым безразличием горбился у пульта с кнопками, такими же блестящими, как начищенные металлические пуговицы его униформы.
Ворсистый ковер скрадывал шаги в коридоре. Тихо тут было, пусто. А в номер — с распахнутой балконной дверью — по-прежнему долетали пронзительно тревожные звуки глухих одиночных выстрелов.
— Фашисты, говоришь? — Фрэнк налил виски. — Вот уж не ожидал подобной категоричности в суждениях. Ты же не веришь ни в бога, ни в дьявола. И тебе, в сущности, на все наплевать.
— А кому не наплевать? — Жак пригорюнился вполпьяна. — Никто теперь ни во что не верит. А для нас в особенности нет ничего святого: такая уж профессия — «вторая древнейшая». После проституции.
«Все вы одним миром мазаны». О’Тулу вспомнился последний разговор с женой. Но была ли она права?
— И тем не менее ты не утратил способности возмущаться.
— Мы, Фрэнсис, люди конченые, опустошенные. Но и в пустыне попадаются оазисы... А почему, собственно, ты взял со мной этот менторский тон? — взъерошился Леспер-Медок. — Ты сам-то, Счастливчик, разве ты не одному богу молишься — Успеху?
«Счастливчик, которого бросила жена... Жрец ветреной фортуны, уставший от многотрудной погони за удачей...»
— В мои намерения отнюдь не входило тебя обидеть. Выпьем еще?
— Конечно, — усмешливо откликнулся Леспер-Медок, — нельзя же позволить, чтобы зачах оазис в моей душе. — Он был отходчив, маленький Жак.
— Кстати, мне может понадобиться бунгало.
— На, возьми ключ. Поезжай, когда хочешь, Фрэнки. Только вот на субботу я позавчера наприглашал гостей. Да теперь уж, конечно, никто не соберется. Ты-то мои рауты вообще не очень жалуешь.
— Народ у тебя, старик, собирается чересчур разномастный...
— Верно! Разборчивость — не в моих правилах.
— Впрочем, — О’Тул невозмутимо закончил фразу, — по крайней мере, дважды под твоей крышей я свел весьма и весьма памятные знакомства...
— Об одном догадаться нетрудно — Глория. А второе?
Фрэнк нахмурился. Говорить о Драйвуде не хотелось.
— Я тебе искренне завидую, Счастливчик. Давно не страстями живу — страстишками пробавляюсь.