Позывные из ночи,

Впоследствии Семену удалось связаться с советской армейской разведкой, задания которой он успешно выполнял. Когда потребовалось, он отдал нашему разведчику свой карельский паспорт, чтобы тот мог добраться до линии фронта. Но, видно, был задержан. Через сутки полицейские арестовали Семена. За бараком, где жила Татьяна, установили слежку, не раз приходили с обысками, но ничего не нашли. Гранаты были закопаны в сарае. Пистолет он успел передать другому члену подпольной группы.

— Били его страшно, — рассказывала женщина. — Все тело — сплошная рана. Несколько раз я ходила в тюрьму с передачей, но свидания так и не дали. Судили его вместе с супругами Посадковыми. Это были совсем старые люди. Им финские власти предложили писать прошение о помиловании, но они отказались. Расстреляли стариков. И Семена вместе с ними.

Татьяна зарыдала. Орлов не находил слов, чтобы утешить ее. Успокоившись, она достала из записной книжки уже пожелтевшие обрывки бумаги.

— Вот его записки, что из тюрьмы писал.

Орлов бережно взял в руки эти реликвии, напоминающие о человеке добрейшего сердца и железного мужества.

«Таня, главное не расстраивайся, — писал он в одной из них. — Быть может, все уладится, как лучше. Пока же ты заботься о сыне. Будь верна ему, как я тебе».

Так писал на пороге смерти учитель Чесноков. Уже расставшись с Татьяной, Орлов долго еще припоминал ее печальный рассказ и видел перед глазами небольшие обрывки бумаги с полустертыми следами карандаша.

Но жизнь есть жизнь: она не ждала. Надо было устроить своих людей, доложить командованию о сделанном в Заонежье. На это и ушло несколько дней. Почти все бойцы сформированного Орловым отряда вскоре вступили в ряды регулярной Советской Армии. Что же касается Алексея и других чекистов, то они вновь включились в боевую оперативную работу.

И тут Орлова поджидала еще одна встреча. Как-то вечером окружили дом, где скрывался один прихвостень оккупантов, повинный в гибели многих наших людей. Когда подошли к двери, из соседней квартиры показался человек: тонкая фигура, бледное лицо.

— Лугачев? — сразу узнал Орлов переводчика из Ламбасручья, того самого, что доставил ему ценные сведения и документы.

— Я.

— То-то, что ты. А чем изволишь заниматься?

— Вот, наших ждал…

— И дождался. Ну, пойдем, расскажешь о своих дальнейших приключениях. О той помощи, что ты нам оказывал, командованию известно…

А еще через пару суток встретил Орлова знакомый оперуполномоченный.

— Тебя я и искал. Тут такая история… Понимаешь, осматривали мы тюрьму. В камерах надписей много. Пойдем посмотрим. Может быть про тех, о ком ты справлялся, что-нибудь узнаешь.

Пошли. И вот камера Э 13. На стене чернеет надпись. Первое же слово резануло Орлова как ножом по сердцу. Он прочитал все, не отрываясь, кое-где с трудом разбирая полустершийся текст:

Ржанский Александр

Нас судьба озарила новизной — За решеткой сидеть у окна, Наслаждаться любимой отчизной, Ожидая расстрел от врага. Я работал в сельском хозяйстве, Получая за это гроши. Мало слышал о партизанстве, Но скоро они к нам пришли. С тех пор я с ними встречался. Разговоры вел с ними в лесу. А зимой один из них сдался, Очень многих в тюрьму затянул. Крепко били меня на допросе. Много дней продолжали пытать. Приговорили с отцом к расстрелу, А мать на вечную каторгу сослать.[1]

Напротив строчки «А зимой один из них сдался» совсем мелко было написано — «Зайков». Только в эту минуту, здесь, в темной камере, Орлов особенно зримо ощутил, что тот самый Зайков, который был его боевым товарищем, скатился на грязную тропу предательства. И привели его на эту тропу трусость и эгоизм. Так неужели преступник окажется безнаказанным, неужели удастся укрыться ему от гнева народного?

В первые дни после освобождения Петрозаводска Орлов вновь встретился с полковником.