— Что вы, как можно! — энергично возразил капитан. — А вот собака его — та пробовала и…
— Да нет же, это не моя собака была.
— Как так! Вы же сами говорили, что это ваша собака.
— Ну что вы, капитан, я…
— Ведь это была белая собака, правда? У нее еще хвост обрублен и нет одного уха, и…
— Правильно, правильно! Та самая собака. Ей-богу, эта собака могла есть краску, точно…
— Ну какое это имеет отношение? Вот глотка — никогда не видывал такого человека! Заговоришь с ним о собаке, так он целый год потом будет рассуждать о ней. Хотите верьте, хотите нет, я сам видел, как он однажды два с половиной часа говорил.
— Не может быть, капитан, — заметил Бэрроу. — Это, наверно, сплетни.
— Ну какие же сплетни, сэр, когда он со мной спорил.
— Не понимаю, как вы только выдержали!
— А что попишешь — приходится, раз имеешь дело с Анди. Правда, это единственный его недостаток.
— И вы не боитесь от него заразиться?
— Ну что вы! — уверенно возразил капитан. — Со мной такого никогда не случится.
Художники вскоре откланялись и ушли. Тогда Бэрроу взял Трейси за плечи и сказал:
— Посмотрите-ка мне в глаза, мой мальчик. Спокойно, спокойно. Ну вот, так я и думал, надеялся, во всяком случае: благодарение богу, вы вполне здоровы. Голова у вас в полном порядке. Только никогда этого больше не делайте, даже шутки ради. Это неразумно. Они бы все равно вам не поверили, даже если бы вы в
— Да, конечно ошибка.
— Ну, хорошо. Забудем об этом. Никакой особой беды не стряслось — все мы делаем ошибки. Возьмите себя в руки, не унывайте, не вешайте носа. Я с вами, и мы как-нибудь выплывем, не волнуйтесь.
Когда Трейси ушел, Бэрроу еще долго ходил из угла в угол, — на душе у него было неспокойно. И вот о чем он думал: «Тревожусь я за него. Никогда бы он не выкинул такой штуки, если б немножко не свихнулся. Но я-то знаю, что значит сидеть без работы, без всякой надежды ее получить. Сначала человек теряет мужество, его гордость втаптывается в грязь, а остальное довершают заботы, — и в голове начинает мутиться. Надо поговорить с этими людьми. Да, если в них осталось хоть что-то человеческое, — а в глубине души они, конечно, человечны, — они не могут не пожалеть его, особенно когда поймут, что он свихнулся от неудач. Но я должен найти ему какую-то работу; работа — это единственное лекарство при его болезни. Вот ведь бедняга! Так далеко от родины, и ни единого друга».
Как только Трейси остался один, он снова пал духом, со всею очевидностью поняв всю безвыходность своего положения. Сидеть без денег, полагаясь на великодушие столяра, было уже достаточно скверно; однако воспоминание о том, какого он свалял дурака, объявив себя графским сыном перед этой глумящейся, нимало не верящей ему толпой, и о той унизительной сцене, которая за этим последовала, — было уже сущей пыткой. Трейси твердо решил никогда больше не изображать из себя графского сына в присутствии людей, которые склонны сомневаться в его словах.