Им помогали силы Тьмы

Со стороны моря доносился и все больше разрастался глухой ровный гул приближающейся воздушной армады.

Тяжело дыша, но не сбавляя темпа, Грегори добежал до деревьев. Грудь разрывалась от боли, ноги были как налитые свинцом, силы постепенно уходили, но усилием воли он заставил себя бежать дальше, догнать, догнать! Когда он добежал до рощицы, упали первые бомбы.

Грегори теперь ясно различал впереди лагерь, ярко освещенный ослепительными вспышками. С десяток длинных бараков были объяты пламенем, зажигалки тысячным дождем обрушивались на землю. Взрывы бомб и грохот выстрелов слились в нескончаемую кутерьму оглушительного грохота и треска.

Грегори уже почти миновал рощицу и тут увидел человеческую фигуру, стоявшую неподвижно у края дороги, менее чем в сотне ярдов от него. Ошибки быть не могло: эта одинокая фигура спокойно наблюдающего за светопреставлением широкоплечего мужчины — Купорович. Грегори с облегчением вздохнул, остановился и изо всех сил крикнул:

— Стефан! Стефан! Бога ради, спрячься!

Купорович не обернулся, видимо не расслышав сквозь какофонию звуков предостережение Грегори. Тогда англичанин собрал последние силы и побежал к нему, крича на ходу:

— Стефан! Берегись, Стефан! В укрытие, Стефан!

В это мгновение все вокруг озарилось ослепительной вспышкой, потом другой, третьей, рощица содрогнулась от взрывов обрушившегося на нее бомбового удара. По обе стороны дороги раскачивались, взлетали на воздух и падали на землю вырванные с корнями деревья. Грегори с ужасом наблюдал, как, будто при замедленной киносъемке, торжественно взлетает одно из них, парит могучим стволом и кроной над дорогой и падает… прямо на него. И никуда не спрятаться от этого воздухоплавателя, настигающего свою жертву! Вот оно: удар, неимоверная тяжесть — и он лежит посреди дороги, придавленный к земле. Невыносимо резкая боль пронзает все его тело. Глаза готовы выскочить из орбит от страшного напряжения и тяжести, приковавшей его левую ногу к земле. Он пытается поднять руки, но они бессильно опускаются. На него наваливается бездонная черная тьма. Грохот взрывов и вой бомб — все отходит на задний план, звучит все глуше, глуше. Словно уши ему вдруг заткнули ватой.

Сквозь затуманенный болью мозг яркой молнией проносится мысль: сегодня 17 августа. Восьмой день восьмого месяца. Малаку предостерегал его, что любое такое число в сочетании с числом его дня рождения, 4, будет опасно для него, особенно тогда, когда это будет как-то связано с Купоровичем. Его предостерегали, но он проигнорировал предупреждение о грозящей ему смертельной опасности — и все потому, что Купорович опоздал на день, не смог вовремя вернуться из увольнительной. Но тогда бы он неминуемо погиб там, в лагере, а Грегори был бы в безопасности. Это Судьба. Еще Малаку сказал, что Грегори может погибнуть в час своего наивысшего триумфа.

Значит, так тому и быть! Он достиг того, к чему стремился: Пенемюнде уничтожается у него на глазах. Но сам он добрался до конца своего жизненного пути. Пусть так, но дело сделано. И, успокоенный этой мыслью, он потерял сознание.

Глава 8

Приговоренный к жизни

Когда Грегори пришел в себя, первое, что он ощутил, — это невыносимая боль, пронизывающая все его тело. Он смутно догадался, что его куда-то несут, что каждый шаг несущего его тело человека отдается в нем острой болью, стреляющей из области левого бедра прямо в его, Грегори, сердце. Он застонал и не столько услышал, сколько осознал, что человек, который несет его на себе, что-то говорит ему, быть может, утешает или уговаривает, но разобрать ничего не мог, временно оглушенный взрывом, обрушившимся на него деревом. Да, он не слышал, а ощущал вибрацию голоса человека. Он хотел попросить человека остановиться и положить его на землю, но слова почему-то не складывались в фразы, мозг шаг за шагом пронзала острым кинжалом боль. Она все росла, наливалась мощью, заполняя все его существо пульсирующей красной волной. Еще шаг, еще… и он снова потерял сознание.

В следующий просвет полусознательного состояния до него медленно, постепенно дошло, что он лежит в какой-то неглубокой канаве и что кто-то закапывает его. Ему пришла мысль, что он умер, а может, все-таки еще нет, может, ему преждевременно устраивают импровизированные похороны? Да нет, вряд ли. Ведь не раз же он слыхал о том, как люди с ампутированными ногами долго еще ощущают боль в несуществующих пальцах. Так и он, наверное, умер, но тело его еще помнит ту агонизирующую боль, когда он был еще жив; это душа еще пребывает в его теле, мучается, бедняга: рано отлетать. Успокоенный этим соображением, он лежал тихо и только надеялся, что спазмы боли, пронизывающие его тело, продлятся не очень долго. Через некоторое время боль вроде стала глуше, и сознание опять залила чернота.

Ч-черт, как же неприятно возвращаться к жизни! Мозг проснулся, веки затрепетали, он с усилием открыл глаза и увидел, что совсем светло. Его измученное болью тело было придавлено чем-то тяжелым: будто на него навалили дюжину одеял. Но лицо почему-то было открытым, он может дышать, глаза, глядящие в небо, видят ветки и верхушки деревьев.

Но, кажется, мозги прочищаются. Он вспоминает, как на него свалилось вырванное с корнем огромное дерево и придавило его. События минувшей ночи нахлынули на Грегори.

Довольно продолжительное время он пролежал в коматозном состоянии. Потом очнулся. Его привела в чувство мысль о том, что, несмотря на то что при налете, должно быть, погибли сотни людей, рано или поздно солдаты охраны, бросившиеся за ним в погоню и нашедшие его, вернутся, чтобы либо забрать на допрос, либо, если он к тому времени умрет, похоронить. Нет, это у вас, господа нацисты, не получится! Не желаю подвергаться пыткам ваших умелых палачей! Надо постараться убежать — ха! убежишь тут! — отползти подальше от этого места, прежде чем они за ним придут.

Отлежавшись в канаве, он вроде бы восстановил силенки, чтобы приподняться на локтях и оглянуться вокруг. Но боль не заставила себя ждать: его прострелило от левого бедра до затылка. Со стоном он откинулся на спину, потом перевернулся на грудь. Руки работали, правая нога — тоже, зато левая лежала мертвым грузом, вся раскаленная исступленно пульсирующей болью. Схватившись за корень, он подтянулся, встал на правое колено и стряхнул с себя листву и дерн. Фут за футом, дважды потеряв по дороге сознание, он прополз больше двадцати футов в сторону опушки, где кончались деревья. Отдышавшись, он огляделся и увидел невдалеке деревушку с церковью, высившейся посредине, в которой, к глубокому изумлению, опознал кирху в деревне Креслин.

Он не мог даже представить, каким это образом он смог перебраться через пролив, отделяющий Пенемюнде от побережья Большой земли. Никакой охранник его сюда, разумеется не потащил бы. А может, ему только почудилось в бреду, что его кто-то нес, может, его подсознательная воля к жизни заставила выкарабкаться из-под упавшего дерева, проковылять через рощу и выбраться всеми правдами-неправдами, пользуясь всеобщей неразберихой, вызванной налетом, потом переправиться на другой берег? Да нет же, чушь какая! Это с переломанной-то ногой?

Некоторое время его осатаневший от боли мозг отказывался дать ответ на мучившую его загадку, потом он решил, что немецкие протестантские кирхи обычно мало чем отличаются одна от другой. Наверно, это кирха не в Креслине, а в Пенемюнде — только он ее не видел раньше.