Поединок. Выпуск 17

Пошатываясь, он встал. Побрел вдоль дороги. Вскоре ему попался родничок, в котором он промыл рану. Она, к счастью, лишь чуть-чуть кровоточила.

Впереди показался поселок. Осташев ускорил шаг. Найдется ли там врач?

Щедрый гонорар избавил Осташева от расспросов. Доктор почел за благо не приставать с расспросами к пациенту, который явно не был расположен к разговорам. Больше того, сельский врач — за дополнительный гонорар — сразу же согласился доставить непонятного иностранца в соседний город.

Там Осташев нанял машину.

Захваченный зрелищем, Тони Найт даже наклонился в кресле вперед, не отрывая глаз от экрана телевизора. Передавали репортаж с пресс-конференции, которую Вадим Осташев устроил в соседней стране. Значит, он все-таки жив, этот чертов русский! И какую увлекательную историю он рассказывает! Вот, стало быть, почему американцы проявляли к нему свое небезопасное внимание: готовилась крупная политическая провокация.

Вспыхнула привычная злость на янки. И одновременно возникло сожаление: ведь американцы будут опровергать заявление Осташева, и, возможно, многие поверят этим опровержениям. Другое дело, если бы он, Тони Найт, мог дополнить слова русского рассказом о своем расследовании. История тогда обрела бы вполне убедительные очертания.

Но начальство никогда не разрешит предать гласности добытые сведения.

Репортаж закончен. Тони Найт встал. Взволнованно заходил по комнате. А может быть, черт с ним, с этим начальством? Ну, выгонят его с работы… Так ли уж много он теряет? Жить осталось совсем немного, он это знал. Небольших сбережений вполне достаточно, чтобы и без работы дотянуть до неизбежного конца.

Он решительно снял трубку. Набрал номер знакомого газетчика.

Жарким был конец этого мая. В пепельном мареве стояло здание Международного торгового центра, видное Осташеву со скамейки, на которой он сидел. Синее — без облачка — линялое небо с длинным мазком инверсионной самолетной полосы отражалось в параллелепипедах прудов, геометрически прочертивших Краснопресненский парк.

Жарко было, как там — в стране между двух океанов. Но все прочее — иное. По-русски радостно кричали, перекликались ребятишки на автодроме, где кружили миниатюрные электромобили, сшибались, застревали, катили вновь. На детской площадке с выпиленными из пеньков зверями, с крутыми горками и невысокими качелями веселилась мелюзга, и возле нее хлопотали или безмятежно восседали на скамейках всякие, конечно, но больше русоволосые мамаши, одетые в привычные для глаза москвича одежды. Даже джазовая музыка, разносившаяся далеко окрест из домика с игральными автоматами, казалась не западной, а здешней, потому что звучала меж вековых лип и сосен этого старого парка, разбитого в начале прошлого века хозяевами городской усадьбы Студенец. А еще вспомнилось: раньше, до парка, в XVIII веке, тут располагалась усадьба других владельцев — Гагаринские пруды. С тех далеких времен — вместе с прудами-каналами — сохранился памятник-колонна в честь героев Отечественной войны 1812 года.

Вадим Константинович посмотрел на постамент памятника, где на белом камне был выложен и барельеф — мечи в окружении лавровых венков, и окончательно почувствовал себя дома.

РАССКАЗЫ

Владимир Гоник

КРАЙ СВЕТА

За стеной у соседей плакал ребенок: заунывный звук сочился, не умолкая, мучительный, как зубная боль. Надя морщилась и горестно вздыхала, Лукашин понуро молчал в твердом отчетливом сознании своей вины; его мучил стыд за то, что жена вынуждена здесь жить.

Тайга окружала долину, в которой лежал поселок, вокруг теснились высокие сопки, дома россыпью карабкались вверх по склонам и то сбивались в крутые извилистые переулки, то разбредались по каменистым пустырям.

Улицы в городке рано пустели, по вечерам тускло светились окна, тишина окутывала дворы, пыльные улицы, задворки — стоило глянуть вокруг, и было понятно, как прочно городок отрезан от всего мира: за сопками угадывалось обширное безлюдное пространство дальних гор и тайги.

Лукашин уже был женат однажды — давно, в молодости, коротко и несчастливо. Первая жена не выдержала кочевой жизни, дальних гарнизонов, неустройства, и с тех пор до встречи с Надей он жил один; Лукашин помнил долгие унылые вечера, скуку, казенный запах общежитий.

В одиночестве его спасла давняя страсть: Лукашин с детства собирал спичечные этикетки. Увлечение возникло и окрепло по причине застенчивости, бойкие и уверенные в себе люди нужды в таких пристрастиях не имеют.