Это было в Калаче,

Дед загремел задвижкой, и в хату вошли два подростка. Старик не сразу узнал мальчишку, которого приютил когда-то. Пашка жил у него месяца два, а потом исчез так же неожиданно, как и появился. Старик первое время скучал, но постепенно забыл о нем. И вот теперь…

Дед завесил оконце дерюгой и засветил лучину (керосина давно и в помине не было). Оглядел Павла: вытянулся, окреп паренек, не узнать.

Пашка же чувствовал себя неловко.

— Вот… — проговорил он и кашлянул, — погостить пришел… А это мой товарищ, Ваня. Не выгонишь?

Старику осточертело одиночество, и в душе он был рад нечаянным посетителям. Но виду не показал, пробурчал недовольно:

— Нашел времечко по гостям шляться… Да уж ладно, проходите, садитесь. Где пропадал так долго?

Пока Кошелев рассказывал о своей жизни за последние два года, Иван разглядывал хатенку. Крошечная, грязная комната, полуразвалившаяся печь. Стол, две табуретки, деревянная длинная скамейка, заставленная ведрами и другой посудой, грубо сколоченная лежанка, вместо постели — старый овчинный тулуп. В комнате висел запах спиртного. «Уж не пьянствует ли старый бирюк?» — подумал Иван. Дед в эту минуту крутил цигарку. Он скупо насыпал самосаду на клочок бумажки, бережно выровнял табак, аккуратно свернул цигарку, заправил ее в обгрызенный деревянный мундштучок.

— А ты как живешь, дедушка? — спросил Кошелев, закончив свой рассказ.

— Да разве это жизнь? — Старик выпустил облако дыма, закашлялся и сплюнул на пол. — Пришли эти басурманы, забрали все подчистую. Ни муки, ни мяса, ни молока. Да что же это я, старый хрыч, — спохватился дед Григорий. — У вас небось с дороги кишки подвело? Сейчас что-нибудь сообразим.

Старик, кряхтя, нагнулся, пошарил под лежанкой и достал две банки немецких консервов, кусок сала, немецкие галеты. «А прибедняется!» — мелькнуло у Ивана.

Дед Григорий, словно отвечая ему; усмехнулся:

— Кормят меня немцы-то. — Он вздохнул. — Надо ведь как-то пропитание добывать, пожить хочется, своими глазами увидать, как побегут супостаты, как победят наши. Вот и устраиваюсь, как могу. Самогонщиком я, Паша, стал, вот оно какое дело-то. Раньше — помнишь? — любил грешным делом опрокинуть чекушечку, но чтобы самому варить — ни-ни. А тут пришлось. Нужда заставила.

Дед длинным ножом ловко вскрыл консервные банки и продолжал:

— А они, завоеватели эти… Первое время носом крутили: дюже воняет, мол. А как же ему не вонять, коли самогон из буряков? А хлещут проклятые!

Проголодавшиеся ребята уписывали еду за обе щеки. А старик, обрадованный тем, что наконец-то нашел собеседников, все говорил:

— Вот и оставят иной раз за бутылку кто — консервов, кто — галет. А вот это сало понюхай. Чуешь? Я по одному запаху определил: у Аксиньи Быстровой, что на другом конце хутора живет, отобрали паразиты, только она так может его готовить, это всем хуторянам известно. Хотел обратно ей снести, да ушла, говорят, Аксинья к родичам в Морозовскую.

Дверь от ударов вдруг запрыгала, затрещала, ребята замерли. Старик спокойно сказал:

— Они. Легки на помине. Не бойтесь, знаю, что сказать.

Через несколько минут в комнату ввалился солдат. Он был без винтовки, в расстегнутом кителе, босиком. По блестевшим глазам и потному лицу нетрудно было догадаться, что солдат пьян.

— Гиб мир айне самеген, — проговорил он, уставившись на деда оловянным взглядом.