Руттенберг говорил звучно, словно декламировал стихи. Стоя рядом, Велта переводила. Голос ее дрожал, срывался. Ей казалось: еще немного, и она не выдержит — силы ее покинут, и она упадет.
— Латыши! — продолжил Руттенберг после паузы. — Мы, немцы, справедливы и щедры. Мы не забываем тех, кто нам помогает. Но к тем, кто пытается стоять у нас на пути, кто нам мешает, мы вынуждены применять крайние меры. Эта женщина, — Руттенберг не глядя, театральным жестом показал на Аусму, — была арестована за связь с партизанами и понесет суровое наказание. Переведите, фрейлейн Велта: всех, кто последует ее примеру, ждет та же участь.
Не поднимая глаз, Велта переводила. Она говорила тихо, будто простудилась.
— Громче, фрейлейн Велта, громче! — весело сказал Руттенберг.
Он снова повернулся к народу на площади, ни на минуту не забывая о сценарии, по которому разыгрывал свой спектакль.
— Латыши! Эту женщину сейчас повесят. Но я человек гуманный. Перед смертью я выполню ее последнее желание. Переведите!
Безразличная ко всему, полуживая, Аусма, казалось, не слышала, что происходит вокруг, не замечала ни дочери, ни собравшеюся вокруг народа в оцеплении автоматчиков.
Велта медленно поднялась на ступеньки эшафота. Спазмы туго сжали ей горло, она едва говорила.
Аусма долго молчала, отрешившись от всего происходившего. Потом пересохшие, в запекшейся крови губы со шевельнулись.
— Да, у меня есть последнее желание! Люди, вы меня слышите? — Аусма выпрямилась, насколько смогла, — Я, Аусма Солтас, выросла на этой земле и уйду в эту землю. Но я прожила свою жизнь честно. И я хочу, чтобы мою землю не поганили эти изверги! А ты… — Мать взглянула на дочь. — Ты, Велта, слез по мне не лей…
Сердце у дочери сжалось, грудь перехватило. Велта боялась, что еще слово — и она разрыдается, бросится к ногам матери.
Слабея с каждой минутой, отдав последние силы прощальной гневной речи, Аусма спокойно, даже равнодушно ждала, пока все завершится. Единственное, что она твердо помнила, это слова Солтаса: «Она сидит в комендатуре по нашему заданию. Это я ее туда послал…»
Терпеливо дожидавшийся заранее рассчитанного финала, Руттенберг недоуменно смотрел то на мать, то на дочь, и в душу его закрадывалось сомнение. Ему было непонятно решительно все: ни поразительная твердость Велты, ни стойкость матери. Как им обеим хватает выдержки, силы, когда мать одной ногой уже стоит но ту сторону жизни? Непостижимо…
Руттенберг нервно, торопясь, взмахнул перчаткой, и стоявший наготове палач накинул на шею Аусмы петлю.
В воздух ее подняли, словно она была невесомой. Все получилось так быстро, что никто не успел понять: казнь свершилась.
Народ стоял затаенно, молча… Не роптал.
Вдруг с ноги Аусмы соскользнула калоша на широкой льняной тесьме, глухо стукнула о деревянные доски настила. По площади прокатился гул толпы, и тут Велта не выдержала.
— Мама! — Она бросилась к эшафоту. — Мамочка-а-а!
Велта не увидела верхней ступеньки, ударилась о нее ногой и упала, затряслась в безудержных рыданиях.
Руттенберг удовлетворенно усмехнулся, пристукнул по открытой ладони перчаткой.