Восемь минут тревоги

— Ноги не держат, что ли? Не дрейфь! Капитан чай будет пить — значит, все хорошо.

— Не утешай, знаешь ли! — поморщился Шпунтов, сползая с последней ступеньки и баюкая ногу. — Лучше делом займись. Все равно ведь торчишь в дежурке, да будишь еще по ночам! — Успокоенный дремовским «все хорошо», Шпунтов бубнил по инерции: — Трудно, что ли, завернуть сюда лишний шуруп? — Самому же подумалось невесело: «А вдруг Лагунцов все-таки закрутит мне гайки?»

А Лагунцов, сидя у себя за столом в канцелярии, вовсе не думал ни о каком «закручивании гаек». Мысли его вновь сосредоточились на прошедшем совещании в отряде. Там хотя и говорилось в основном об особенностях охраны границы в осенне-зимний период и конкретно никого не критиковали, но Лагунцов знал: на его заставе еще не все сделано. Тот же совет старших пограннарядов еще на прошлой неделе мог бы принять у молодых пограничников зачет по обнаружению следов в пору чернотропа. Да и комсомольцы отчего-то не спешат провести намеченный субботник по оборудованию учебной контрольно-следовой полосы…

Занятый своими размышлениями, Лагунцов вполуха слушал, как знакомый ему майор-связист долго и неинтересно давал рекомендации об устройстве и монтаже на заставах ПУ (пультов управления) — обыкновенных рабочих столиков дежурных, на которых компактно расположились бы все средства связи заставы, необходимые для службы инструкции, схемы. Перед начальниками застав разложили папки с различными, на выбор, вариантами ПУ с детальной раскладкой, чертежами «кроя», и огромный конференц-зал на глазах преобразился, напомнил Лагунцову школьный класс, где проходит урок труда.

— За тебя все продумали, решили, а ты знай внедряй, — наклонился к нему начальник соседней заставы капитан Бойко, пересевший после перерыва ближе к Лагунцову, и Анатолий не возразил: это верно, в штабе работают в поте лица, а на твою долю лишь остается благодарить за заботу, будто собственный твой труд не в счет…

Те редкие часы, когда Лагунцов бывал в штабе, он не мог избавиться от сложного чувства, что находится не в своей тарелке. Приказы, что исходили от него после поездок в штаб отряда, он фильтровал так же тщательно, как будто намывал золотой песок, словно опасался: а не проскочит ли, не станет ли явным влияние не его, командирской, инициативы, а чьей-то подсказки, сторонней ориентировки, что ли? Ведь именно ему, а не офицерам штаба, заниматься инженерными сооружениями, оборудованием границы, заботиться об организации службы в трудную пору чернотропа, и уж какими силами и средствами он будет достигать своей цели — дело его. Он лишь доложит по команде о выполнении, не вдаваясь в детали, и все.

То, что лично он вынес из этой последней поездки, не требовало подробных записей, легко умещалось в голове. Перед ним лежал, отражаясь в чуточку зашарпанном зеленоватом настольном стекле, тощий красный блокнот с алфавитом, раскрытый на первой странице, где красовались две сиротливые строчки, спущенные столбиком: «ПУ — пульт управления» и «Завьялов».

После фамилии Завьялова стояла жирная точка. Лагунцов попеременно переводил глаза с одной строки на другую, намеренно не вдаваясь в суть, которую они заключали. Придвинул к себе пришедшее несколько дней назад на его имя письмо и извещение. Последнее — из академии, официально гласило, что заочнику третьего курса академии капитану Лагунцову должны быть предоставлены для самостоятельной работы три свободных дня в месяц, кроме выходных, и три вечера в неделю, тоже свободных от выполнения служебных обязанностей. Вот уж поистине нечаянная ирония, посланная сюда за полторы тысячи верст! Можно подумать, на границе пруд пруди этими самыми «свободными от службы» днями. Хотя…

Хотя Завьялов тоже мог бы сидеть спокойно на месте, учиться, как капитан, заочно и изредка получать такие утешительные напоминания. Мог ведь, отчего бы и нет? Москва — город тесный, есть кому слоняться по Арбату и без Завьялова.

Впрочем, бог с ним, с Завьяловым. Да и трудно сказать, кому больше нужен отъезд замполита в академию — Завьялову или его жене, Наталье Савельевне? Конечно, Лагунцов ни разу не заводил с ним разговора на эту тему, но тут и слепой бы увидел, что дома у Завьяловых последнее слово всегда остается за Натальей Савельевной. На что уж независтлива Леночка — так и та поговаривает с завистью, что жена управляет Завьяловым так же легко, как бумажным корабликом — дети. Восемьдесят процентов действий Завьялова, исключая, конечно, вопросы службы, — инициатива Натальи Савельевны. Такие дела.

Леночка моложе ее всего на год, но между ними — принципиальная разница; трудно сказать, в чем тут секрет. В различии воспитания? В жизненном опыте?

Лагунцов поймал себя на мысли, что едва не сказал: «жизненной хватке». Прежде ему были незнакомы такие выражения — во всяком случае, по отношению к Лене.

Его Леночка закончила в Свердловске геофак, выбрала минералогию. Правда, как шутили офицеры, граница, пусть даже в Прибалтике, — не Большая земля, выбор профессий ограничен, так что Лене пришлось довольствоваться работой в местном лесничестве, потому что какая же минералогия может быть на топи? Леночка заведовала крошечной лабораторией, изучала болезни леса, но это уже частный вопрос или, как говорил начальник отряда, детали, Лагунцову неведомые.

Всю жизнь она находилась под опекой живущих в деревне под Магнитогорском родителей, была для них единственной радостью и опорой. Удивительно даже, как они отважились отпустить ее от себя в Свердловск на учебу, потому что дальше своей околицы Лена никогда не выбиралась!

Анатолий встретился с ней, когда приезжал к брату в отпуск. Тот, отчитавшись по службе и сдав дела помощнику, собрался махнуть с туристским рюкзаком и охотничьим снаряжением в Анненск, сосновую деревеньку километрах в шестидесяти от города. Брат буквально перехватил Анатолия, которому перед службой на новой заставе выдался отпуск, уговорил и доставил его пригородным поездом в Анненск.

Что могло ждать Анатолия в этой несуетной деревеньке, где дома напоминали незлых дворовых собак, свернувшихся калачиком и уткнувших носы в белый снег? Если бы ему сказали, что здесь он встретит свою судьбу, Анатолий воспринял бы это как шутку.

Леночка жила у родителей, готовилась к госэкзаменам, и все получилось просто: дотошный брат, облюбовав уютный дом на берегу стянутого льдом озерка, уговорил Бобылевых, владельцев дома, принять на постой двух офицеров, и те, немного помявшись от необычной просьбы, сдались.

Все было новым, необычным для Лагунцова. Вечерами братья вместе с хозяевами пили чай с жесткими сушками в большой, оклеенной картинками из журналов комнате. Смеялись по любому поводу и так, что качалась низко опущенная лампа на длинном витом шнуре. Иногда катались на лыжах по последнему ноздреватому снегу, и ничего между Анатолием и Леночкой, дочерью Бобылевых, как будто не происходило.

Брат, донельзя довольный тем, что удалось вырваться на природу без жены, потому что у нее выпала срочная работа в своем НИИ и ее не отпустили, шутливо подбадривал Анатолия, кивая на Леночку и нечаянно попадая в точку:

— Братуха, вперед! Ты огородами!..