— Теперь бы не рассказал, — протяжно, но твердо сказал Олейников. Пояснил: — Детство все это было, его не вспоминать, а забыть надо…
— Ну почему же? Я не согласен. Плохое ли, хорошее — оно твое, и забывать его не следует, — убежденно сказал капитан.
— Да уж теперь что жалеть про сказанное? Было и было… Помните, о машинке вам тогда говорил, ну, той, что нашел на скрапе? — Олейников облизнул пересохшие губы. — Вернулся ведь я тогда к ней, ночью же и вернулся, когда все спали. Буквы в ней все были повыбиты, лом, а не машинка: это мне только так казалось, что исправная… Но одно там работало хорошо — звоночек. Я и звенел, сколько хотелось. Принес в ту же ночь машинку домой, спрятал в разваленном сарае и, чуть кто обидит или сам что натворю, — шмыг в сарай позвенеть… Никогда больше такого звона не слышал. Все для меня делал тот звонок, что ни захочу, любое желание исполнял. А я вот ломал голову, зачем его туда поставили, такой необыкновенный?
Лагунцов настороженно слушал, неловко переминался с ноги на ногу. Олейников продолжал:
— Однажды, уже не помню из-за чего, кинулся в сарай, а машинки нету: унесли ее, не знаю кто. Тут и понял: нет больше и не будет у меня мечты. И детству, значит, конец.
Лагунцов с горечью вдруг осознал, что совсем не готов к такому разговору: нет у него в запасе подходящих слов, и Олейников, парень неглупый, сразу это поймет… Жаль, нет здесь Завьялова!.. «Уж он бы нашел, что ответить, — подумал Лагунцов, — не мялся бы с ноги на ногу. Задача!.. Даже в пот бросило».
— Ничего, Петр Александрович, — сказал осторожно и непонятно к чему, — все еще образуется… А что эту… мечту у тебя украли, подло, конечно, но ничего, у меня тоже перочинный ножик пропадал. Семь лезвий, знаешь? С ножничками. Плакал, конечно. Ты вот когда маленький был, пацаном… Кого ты больше всех любил? Или уважал, что ли?
Олейников не понял, ждал, когда капитан пояснит.
— Вот я, к примеру, Щорса уважаю, Котовского тоже, А ты?
— Наверно, Лазо, — ответил Олейников, пожимая плечами. — Книжка такая о нем была, я по ней читать выучился, еще в детдоме.
— Ну вот, видишь, — обрадовался капитан тому, что не застопорился разговор, не оборвался на полуслове. — Наверно, и они маленькими о чем-нибудь переживали, верно ведь? — спросил капитан и сам же ответил: — Ну да, переживали, что же они, не такие, как мы с тобой? Обыкновенные люди.
Чувствовал Лагунцов: кровь прилила к щекам. И молчать глупо, и говорить — тоже черт знает какие слова жалкие на язык наворачиваются! Будто их ветром из головы все повыдуло!
— Тебе питания-то хватает? — Лагунцов ухватился за внезапную мысль, как за спасательный круг. — А то мы тебя и на усиленное поставим.
— Сегодня Шпунтов письмо получил от своей мамы, — не замечая стараний капитана, будто самому себе сообщил Олейников. — Он ей зачем-то обо мне написал, что, мол, есть здесь такой-то. А она и спрашивает: «Это какой же Олейников? Не Петра ли Васильевича сынок?» А меня и сынком-то никто сроду не называл. Моя мама тогда, после пожара, не на много отца пережила, я к первому классу уже в детдоме был… — Он поцарапал ногтем свой пластмассовый квадратик, слегка вздохнул. — А тут вот подумал: ну, кончится служба, а дальше? Одному? К кому ехать, куда? Раньше все просто было: детдом, училище, завод, потом сразу — армия… — Он потеребил пальцами металлические пуговицы на куртке, еще раз вздохнул.
Лагунцов тоже невольно потянулся в карман за «Беломором».
— Раньше и мыслей таких не было, что один я. Теперь — думаю все, думаю…
— А зачем ехать куда-то? — искренне удивился Лагунцов. — Можно и на границе остаться, в училище поступить или стать прапорщиком. Всегда с людьми, интересно.
— Нет, на границе я буду лишним, не военный я человек… Я мастерить люблю. — Олейников показал на разноцветные квадратики, наклонился, чтобы собрать их с пола. — Такой мозаикой что хочешь можно выложить. И портрет Щорса, например, или еще чей-нибудь. Что хочешь.
— И мне тоже Лазо нравится, — вдруг вернулся Лагунцов к прежней теме. — Его в партию принимали на самой высокой точке Красноярска — в караульной башне. Ветра там — жуткие. Я там был, когда в Шушенское с экскурсией ездил. Геройский был человек! Такому и жизнь свою смело можно доверить. Согласен?
Олейников кивнул: верно, он бы свою жизнь доверил.
ebooksa