Завьялов рывком встал, взволнованно заходил по комнате.
— Да, когда-то, наверно, ты искренне, по-настоящему хотел «прописать» меня на границе. И что же? Что случилось потом? Неужели твои личные планы затмили все остальное, и ты забыл, что у меня тоже есть своя собственная душа? А она есть и тоже способна страдать, мучиться от ошибок. Еще как способна!..
Румянец на его щеках разгорелся в полную силу, будто их щедро подкрасили. Николай продолжал вышагивать по комнате, потом резко сел.
— Тут на днях мне дружинники рассказали анекдот. Встречаются незнакомые люди, один и говорит другому: «Земляк, одолжи рубль». «Какой же я тебе земляк?» — спрашивает тот. «Обыкновенный, — говорит, — по одной же земле ходим, значит, земляки». Вот и мы с тобой, — заключил Николай невесело, — ходили, как те «земляки», на разных параллелях, — ты в Саратове, а я в Нарьян-Маре.
— Почему это ты решил, что на разных? — не выдержал Лагунцов.
— На разных, — подтвердил Завьялов. — Теперь-то у меня немного улеглось на сердце… А прежде, когда это случилось, и я не находил себе места? Тогда мне все казалось, что на меня устремлены взгляды, полные укоризны… Или когда я смотрел, как мама Дремова гладила его фонарь, щупала кусок шпата с дозорки, и думал: лучше бы я вместо него!.. Где же ты был в то время? Почему тебя не оказалось рядом со мной? А ведь я очень в тебе нуждался, вспомни!
— Но тогда я был занят другим! — воскликнул Лагунцов. — Ты знаешь, что это было за время…
Быть может, не сообразуясь с желанием и волей мужчин, но постепенно угасло напряжение их беседы, как током задевавшей нервы обоих. То ли совместная служба, как это чаще всего и бывает, за многие месяцы все-таки примирила их, таких несхожих, научила терпеливо относиться друг к другу, то ли жизнь день ото дня упрямо подталкивала и подталкивала их вперед, не давая останавливаться на мелочах, — но они умели брать и брали от вчерашнего дня то, что было в нем самым цепным и необходимым, а ту горечь осадка, что зачерпывалась вместе с добром, выплескивали вон без малейшего сожаления.
Так и в этом мужском разговоре, во многом прояснившем их натянутые, сдержанные отношения, они сумели погасить в себе вспыхнувший было огонь неприязни и вскоре беседовали спокойно, как единомышленники и друзья.
Разговор пошел совсем в ином направлении, когда далеко за полночь, обсуждая текущие дела, Лагунцов упомянул об Олейникове.
— А что такое? — насторожился замполит.
— У Олейникова барьер, — сообщил Лагунцов.
— Какой барьер? — не понял Завьялов.
— Слышал о такой болезни — боязнь границы? Это и есть барьер. Мне докладывал Новоселов: дойдет Олейников до опавшей ивы и встанет. Что-то шепчет себе под нос, дрожит. Как-то признался ему: до сих пор, говорит, как попадаю на это место, выстрелы в ушах звучат. Видишь, какое дело?
— Когда же это заметили? — спросил Завьялов, удивляясь, что он ничего об этом не знал.
— С неделю назад. Олейников давно уже вырос из младших наряда, а я не могу посылать его старшим и назначаю в пару с ним Новоселова, пока у Новоселова болен Фрам. Конечно, в другое время ребята его опекают, заботятся, как няньки. Но все отделение с ним в наряд не пошлешь… — Лагунцов откинулся на спинку стула. — Я все надеялся: пройдет. А вчера он обратился ко мне с просьбой назначить его в наряд только на левый фланг — подальше от памятного места.
— Понятно. Что предлагаешь? — спросил его Николай.
— Если бы я знал, что предложить!
— С парнем нужно сходить в наряд на правый фланг. Именно на место происшествия. Постараться выбить клин клином, — предложил Николай. Вместе подумаем, как это лучше сделать.
«Добро! — вдруг весело подумалось Лагунцову. — Не раскис, молодчага».
ebooksa