Месяц назад закончилось самое большое сражение в истории человечества, которое прошло в пятистах километрах южнее Москвы. Остался в прошлом натиск Манштейна, стали заново отстраиваться Поныри, из-под Прохоровки тащили и грузили на железнодорожные платформы свои и немецкие сгоревшие танки для переплавки. Советские войска, развивая наступление, прошли сотни километров вперед, на запад, и уткнулись в долговременные и практически непреодолимые немецкие укрепления по линии Днепра. С ходу захватив несколько плацдармов, действующая армия остановилась, ослабев и нуждаясь в отдыхе и подкреплениях. Ей предстояло с огромными потерями форсировать Днепр. Она нуждалась в свежем пушечном мясе. В тех, чьими трупами маршалы станут мостить Днепр.
В конце сентября истекло ровно четыре месяца с того дня, как Коля Осипов вернулся на Родину, на которой отсутствовал более трех лет. Сейчас он находился в той точке этой великой и могучей Родины, родней которой уже и не найти. До его родного села оставалось чуть больше сотни километров. Рукой подать.
Срока заключения он не имел. Основанием для его помещения в лагерь являлось письменное распоряжение комиссара государственной безопасности Рукомойникова Павла Сергеевича. Строчка, состоящая из трех слов, открывала перед Колей лагерные ворота. Строчка эта читалась так: «Ввиду оперативной необходимости».
Начальник лагеря, посчитав зэка Осипова не простым заключенным, а внедренным сотрудником, принял его с рук у конвоя, не задавая ненужных и лишних вопросов. Принять-то он его принял, однако никаких обычных в таких случаях инструкций на его счет не получил. Не разъяснил комиссар Рукомойников начальнику лагеря, что дальше делать с зэка Осиповым. Он ни единым словом не намекнул, для выполнения какого такого ответственного задания помещает в лагерь целого майора государственной безопасности. Хотя бы сказал комиссар, среди какой именно категории политических преступников следует содержать майора. Если среди троцкистов, то это седьмой барак. Если, допустим, среди врагов народа, то это во второй его сажать надо. А тут по мере освобождения родной советской земли от ненавистных фашистских оккупантов еще одна категория пошла косяком — пособники. Служил в полицаях — пособник врага. Записался, чтоб не сдохнуть в концлагере с голоду, в рабочий батальон, возводил для немцев укрепления и рванул от них к нашим — пособник. Укрепления-то ты для немцев строил, пусть даже под дулом автомата. Служил машинистом на паровозе — само собой, пособник. Перевозил войска и грузы для врага! Никуда во время войны не уезжал из своего дома, с места не трогался и продолжал приходить к своему родному станку на завод, чтобы прокормить семью, — опять пособник. Сотни тысяч пособников врага пошли в лагеря.
Может, майора госбезопасности к ним надо определить, чтоб он выявлял особо опасных пособников, которые и из мордовских лесов дерзнут налаживать связь с противником? А если не к троцкистам, не к врагам народа, не к саботажникам и не к пособникам, то, может, следует его поместить к немецким шпионам? Может, на допросах из тех шпионов не все сведения вытрясли, вот товарищ комиссар государственной безопасности и поместил своего сотрудника в лагерь, предназначенный для политических врагов советской власти?
Промучившись сомнениями от отсутствия инструкций и указаний из Москвы, начальник лагеря, который сам был только старшим лейтенантом, поместил майора Колю Осипова в первый барак, в котором содержались немецкие шпионы. Именно они содержались в этом заведении лучше всех, даже лучше троцкистов. Это были не те диверсанты, которых забрасывали на нашу территорию с парашютами во время войны. Это были кадры из довоенных запасов Канариса и Шелленберга.
Сам Шелленберг неоднократно хвастался, что продал чекистам фальшивые материалы о сговоре маршала Тухачевского с немецкими генералами за пару-тройку миллионов настоящих советских рублей. «Ах, какой я умник! — красовался Шелленберг. — Ах, как я ловко одурачил русскую разведку!»
Совершая сделку с НКВД-ОГПУ, Шелленберг одурачил прежде всего сам себя на много лет вперед. Прежде чем расплатиться с обер-сутенером из СС, наши чекисты кропотливо переписали номера сотенных купюр, которыми расплатились с хлыщом, возомнившим себя асом разведки. Сотенные купюры хороши тем, что ими удобно расплачиваться по крупным сделкам, но совершенно не с руки покупать сигареты, газеты, трамвайные билеты. Не в каждом магазине, не в каждом киоске смогут разменять или просто дать сдачу с сотенной купюры. Бутылка водки — три рубля в ценах 1940 года. Какие стольники? Самая расхожая в народе банкнота — трешка. Ну и рубли, само собой.
Забрасывая к нам шпионов, Шелленберг снабжал их самыми настоящими советскими деньгами, вырученными за Тухачевского. Шпионы шли менять купюры в банк, где их уже давно ждали доблестные чекисты. Этих субъектов брали под белы руки и включали их в игру против хвастливого Шелленберга. Некоторые таким образом играли до самого конца войны, перегоняя дезинформацию в VI управление РСХА. Бригадефюрер до самого падения Берлина кушал липу, которую ему гнали с Лубянской площади. Некоторых пойманных и включенных в игру шпионов немцы в конце концов раскусывали и теряли к ним интерес. Отработанных и потому ставших неинтересными шпионов наши особисты отправляли на гостеприимную мордовскую землю, в поселок Барашево, в лагерь № 21. В обмен на согласие сотрудничать с советской разведкой им обещали жизнь. Эту жизнь им сохранили, в благодарность за успешное сотрудничество с органами для них установили более или менее щадящий режим содержания под стражей. Шпионам иногда даже выдавали молоко для поддержания здоровья. На промзону их не выводили. Они использовались только на легких работах в самом лагере, сажали цветочки возле бараков и подметали дорожки.
Два месяца Коля благоденствовал в первом бараке.
Лагерь № 21 управления «Дубравлаг» представлял собой прямоугольник, огороженный не очень высоким забором. По фронту он шел метров на двести, примерно на середине располагалась вахта, через которую проходили сотрудники, и ворота, через которые выводили заключенных. Мимо вахты проходила пыльная дорога, которая соединяла между собой райцентры Теньгушево и Темников. Тут же оканчивалась узкоколейка, по которой зэков привозили этапами с Потьмы, лагеря-распределителя. От узкоколейки с пригорка спускались метров на триста два параллельных забора. Вдоль левого из них шла не менее пыльная грунтовая дорога на Явас, столицу «Дубравлага». Забор вокруг лагеря был настолько невысокий, что заключенные, не поднимаясь на цыпочки, могли видеть окна окрестных домов и упомянутую дорогу. От вахты вообще были видны все окрестные достопримечательности, состоящие из молочно-товарной фермы, хибар под соломенными крышами и густого хвойного леса. Соблазнительная низость забора никого из заключенных не вводила в искушение. Метрах в двух перед забором на колышках была натянута хлипкая колючая проволока, на которой через каждые сорок метров висели таблички с надписью на русском и немецком: «Стой! Запретная зона! Стреляют без предупреждения».
Шесть вышек с часовыми, натыканные в периметр как лузы в бильярдный стол, отгоняли все сомнения в необоснованности тезисов, изложенных на табличках. Сомнений у заключенных не возникало. Они знали, что при попытке пересечь запретную зону их и вправду застрелят без предупреждения и получат поощрение в виде усиленного пайка и прибавки к отпуску.
Если непосвященному жителю даже маленького городка завязать глаза, привезти его в Барашево и снять повязку только возле ворот лагеря № 21, то перепуганный гражданин, осмотревшись на местности, немедленно понял бы, что это глухомань в самом безнадежном значении этого слова. Лес да лес кругом. Как есть глухомань!..
Так решил бы непосвященный гражданин и здорово ошибся бы. Лагерь для политических заключенных был «придворным».
Судите сами. Лагеря Воркуты, Магадана, «Дальстроя» были под завязку набиты политическими. По мере продвижения к коммунизму у советской власти с каждым годом оказывалось все больше врагов. Их нужно было где-то содержать после изоляции от общества. Советская власть должна была где-то прятать миллионы своих врагов от самосуда своих же кровожадных сограждан, требовавших для них высшей меры. Вот из этих миллионов политических заключенных и были отобраны шестьсот с хвостиком человек, которые содержались в лагере № 21 в комфортных по гулаговским меркам условиях.
Это были не самые вредные враги народа и не самые опасные троцкисты. Это были заключенные, которые могли в любой момент пригодиться — дать нужные показания, письменно отречься от своих прежних заблуждений, принять участие в оперативной комбинации чекистов. Словом, это были не простые, а весьма полезные и нужные шпионы и враги народа. Заключенные в лагерь № 21 помещались только и исключительно по личному распоряжению Лаврентия Павловича Берия и его заместителей.
От Москвы до Потьмы чуть более четырехсот километров по железной дороге. От Потьмы до Барашева — шестьдесят верст по узкоколейке, которые неторопливая «кукушка» преодолевает за два часа. Вздумалось, допустим, какому-нибудь генералу с Лубянки потолковать по душам с матерым шпионом или лютым врагом народа — один звонок, и вопрос решен! Адъютант или порученец на быстрой машине за пять часов езды доберется от Лубянской площади до штаба лагеря № 21, а если поднажмет на акселератор, то и за четыре часа успеет доехать. Втемяшилось с утра генералу в синей форме покалякать с умным человеком, и вот к вечеру его уже вводят к нему в кабинет. Очень удобно для чекистской работы.
Многие заключенные лагеря Mb 21 действительно бывали в столице, некоторые даже неоднократно. Зэки, польщенные вниманием московского начальства, осознавали свою избранность среди остальной гулаговской братии и гордились своим местом заключения. «Барашево — это вам не какой-нибудь задрипанный Магадан!» — любили говаривать старожилы. Прекрасно понимая, что эта самая избранность может кончиться с ближайшим этапом на Бодайбо или Оймякон, заключенные старались не сердить начальство и охотно сотрудничали не только со своими кураторами из Москвы, но и с лагерной администрацией. Сотрудничество с администрацией заключалось в перевыполнении производственного плана и тотальном доносительстве. Все враги народа кроме шпионов поголовно стучали на своих соседей по бараку. Поголовно! Все!
Даже закаленные тюрьмой троцкисты, сидевшие еще с конца двадцатых годов, и те не смогли побороть своего гражданского порыва и добросовестно осведомляли оперчасть обо всех событиях, произошедших за отчетный период. С точки зрения нормальных человеческих отношений между людьми, объединенными общностью своих несчастных судеб, лагерь № 21 был даже не гадюшником. Это был серпентарий!
ebooksa