Полукровка

Николай продолжал слушать, раскрыв от изумления рот, пытался не упускать ни единого слова, к тому же всё происходящее, а также сказанное казалось нереальным. Разум говорил: неправда, не верь, он насмехается над тобой, шутит и вот-вот рассмеётся тебе в лицо. Только чувствовал он и другое — не было фальши в серьёзном голосе уважаемого им человека. Реальность всего сказанного Степаном была настолько ощутима, что Николая судорожная дрожь так и не отпускала. Он вновь вживую ощущал на себе дикие взгляды озверевшей от азарта волчьей стаи.

Степан же, увлёкшись своим собственным красноречием, продолжал, ведь впервой пришлось ему рассказывать всё это собеседнику, да ещё понимающему тонкости событий, почти что родственнику, если не по крови, то по духу точно.

— Пока они, то есть стая, злятся подо мной, нервничают, я верёвку им опущу, дам погрызть, на зуб попробовать, тут их уже не остановить. Пройдёт не один час, пока некоторые отступятся и от кустов отойдут. Тут и я с ножичком, с ветки вниз спрыгиваю. Верёвку перед тем привяжу к толстому суку, а конец — вокруг грудной клетки. Это чтобы меня волки на землю не повалили. В этот момент свара и начинается. Я их пяток, а то и больше успокоить успеваю, пока остальные спохватятся и по-настоящему за меня возьмутся.

Николай слушал, а его воображение все рисовало и показывало ему продолжение схватки, кадр за кадром.

Вот матёрый, оскалившись, кидается на Степана, вгрызается в него, тот не в силах оторвать его зубы от своей левой руки, и рука слабеет под тяжестью туши зверя. В это же время второй вцепляется в правое бедро и тянет его, пытаясь повалить на бок. Всё это про самого Степана, но Николай инстинктивно прикасается к своей ноге и прячет свою руку, непроизвольно вытирая со лба крупные капли солёного пота. В это мгновение ему становится понятно и очевидно, что смерть Волколова от волчьих зубов сейчас реальнее, чем утренний рассвет. И геройские нотки в его голосе нисколько не умаляют этой уверенности. От остроты ощущений у слушателя в который раз по позвоночнику побежали мурашки и от волнения взмокли ладони. Вся боль и весь страх, испытанные Степаном, сейчас стали страхом и болью самого Николая, и он в очередной раз ёжится после слов охотника-волколова.

— Опомнятся они, отойдут в сторонку и смотрят на меня, ничего понять не в силах, языки набок, как у псов шелудивых, устали, значит. Да и я в этот момент дыхание перевести успеваю. Потом следующая волна: приблизится какой-нибудь шибко смелый или шибко голодный и прыжком на меня, я ему навстречу вот это.

Степан вновь шевельнул в воздухе клинком смертоносного оружия.

— Он мешком в кучу и валится. Кровью в воздухе пахнет, волки дуреют, они, небось, считают, что это моя кровь, и ждут, пока я рухну, чтобы меня по самые валенки слопать. А я следующего натиска жду. Позади у меня куст боярышника, со спины не сунутся, а спереди я продолжаю их встречать как надо.

Этот, что справа, подкрался и попробовал проползти под ветками, так я его валенком в челюсть, а он как щенок заскулил и на спину опрокинулся, скрючило его и перекосило както, даже смешно стало — веришь.

Вот только серый, что сначала на меня кинулся и получил «кирку» в бок, плечо мне порвал сильно, прямо невмочь стало. Пришлось кончать комедию и нож на восьмом волке вперёд выставлять, а планировал десяток взять, не случилось, жаль…

Вот ведь ещё штука какая — пока нож за спиной прячу, они всё кидаются, а напоказ «жало» выставлю, ты не поверишь, они как чувствуют силу стального клинка, может, за зуб его принимают и быстрёхонько убираются восвояси, вот тут уже я свободен. Волк честен бывает, если он ушёл, то ушёл насовсем, назад не жди. Отдышусь и домой помалу. Верёвкой связываю их в паровозик, по снегу да с гор вниз легко тащить, в общем, терпимо. А иду по посёлку, собаки как почуют запах волка, ни одна сука не пикнет, тишина такая, аж жуть берёт. Потом в подвал этих побросаю и поочередно в оборот пускаю, вот такая история моя.

Николай заслушался, не в силах проронить хотя бы слово. Когда Степан закончил говорить, в комнате воцарилась полная тишина. Оратор молча ожидал реакции на завершённый трактат, а у Николая в ушах всё ещё звучали слова Степана-волколова: «Свалят, загрызут, ножичком, отдышусь и домой».

И словно эхом по новому кругу, в голове то же самое прокручивается: «…отдышусь и домой».

— Вот это да! — произнёс поражённый услышанным, опешивший вконец ученик и спросил Степана: — Послушай, дядя Степан, мне интересно, а откуда ты узнаёшь, когда стая пришла? Они что, телеграммой сообщают тебе? — пересохшим ртом сглотнув слюну и преодолевая непривычную, гадкую сухость во рту, спросил Николай.

— Тут, Коля, просто всё, никаких телеграмм нет. Псину мою, Найду, знаешь небось?

— Чего её знать-то, вон она во дворе расселась, при чём тут твоя Найда?

— Очень даже при чём. Щенков от неё сколько я продал, тебе известно? А почему покупали, знаешь?

— Нет, а что за секрет такой?

— Секрет в том, что они полукровки, я с волками её вязал. За этим в горы уводил течную и в волчьей щели привязывал. Волки таких сук не рвут. Наперёд накормлю её до отвала, дней на несколько хватает, да каши в конуре оставлю миску, проголодается — погрызёт. А вот как следы вокруг замечу — знать, пришли. Такая вот «телеграмма», значит. Найду я в дом вчера привёл, а сам в доспехи да за добычей собрался. Тут ты на мою голову со своей корзиной, чтоб ей неладно было. «Больно-о-ой», — передразнивая своего друга, Деда Серикова, забурчал Степан, в обиде на недоразумение, в котором он сам и был главным виновником. Помолчал и с хитрецой в голосе продолжил: — А по весне, как есть, щенки будут, слышишь, Коль. Все один к одному красавцы, пять-шесть рыл, не меньше. По пятёрке за каждого платят, а первый кобель, обещаю, твой будет, Палканом назовёшь, на охоту водить станешь. Они, эти полукровки, дюже умными бывают. Спасибо ещё говорить будешь.

Вкрадчиво, заискивающим тоном, как будто выгодную взятку предлагал, закончил своё объяснение Степан. Замолк, задумался и сквозь зубы процедил: