Медичи

– Крестьяне из Кастаньо выдали его! Вот он, проклятый изменник! – кричала толпа.

Жакопо, шатаясь, приблизился к гонфалоньеру и хотел что-то сказать, но Чезаре Петруччи прервал его и объявил громким голосом:

– Другие искупили свое преступление, и даже только что казненный Монтесекко, хотя он был храбрый солдат и был, пожалуй, достоин помилования. Но этот не избегнет наказания! Он принимал участие в убийстве, он с чужими солдатами ездил по городу, чтобы побуждать народ к преступному восстанию. Правда ли это, благородные судьи? Правда ли это, граждане?

– Правда, правда! Мы это сами видели. Клянемся, что правда! – раздались голоса.

– Тогда я приговариваю его к смерти. Прав ли я, граждане?

– Правы, правы!.. Да здравствует благородный гонфалоньер! Смерть предателям!

– Так ведите его наверх и повесьте в окне зала заседаний, рядом с сообщниками его преступления.

Голос Жакопо заглушили дикие крики толпы. Стражи синьории окружили его и увели, несмотря на его сопротивление.

Вскоре на улице поднялся дикий рев толпы, когда она увидела при свете факелов Жакопо Пацци, вытолкнутого из окна, где еще висели трупы Франческо Пацци и архиепископа Сальвиати.

Глава 17

Маркиз Габриэль Маляспини с семьей, в сопровождении графа Джироламо Риарио, так быстро ехал в Имолу, как только позволяла выносливость лошадей. Джироламо во время пути не переставал возмущаться неумелостью заговорщиков, сделавших наполовину дело, которое тогда лучше было и не начинать.

– Так легко было прийти к соглашению с Лоренцо, – говорил он сердито, – да, пожалуй, это и теперь еще возможно. Я не причастен к этим грустным событиям, которые совершились или слишком рано, или слишком поздно. Мне теперь не поверят во Флоренции, но вы, благородный маркиз, подходящий человек, чтобы суметь восстановить доверие. Отчего вы бежали из Флоренции? Вам нечего было бояться оставаться там, если Медичи сохранили свое положение. Ведь вы намеревались даже породниться с их домом.

– Я уехал из Флоренции потому, что не хотел оставлять семью в городе, где жизнь зависит теперь от возбужденной черни, и потому, что не могу, чтобы мне, бывшему гостем там, в доме Медичи, приписали виновность в резне, учиненной народом, и в преступлении против служителей церкви… Ведь вашего племянника, кардинала Риарио, с трудом скрыли в ризнице, и кто знает, может быть, он сделался жертвой озверевшей толпы.

Джироламо покачал головой.

– На это они не решатся. Лучше всего было бы, – сказал он, пытливо глядя на маркиза, – если бы вы, благородный друг, вернулись во Флоренцию, когда там все уляжется, и постарались восстановить доверие Лоренцо ко мне, так как я, конечно, лучше кого бы то ни было могу выяснить и устранить все недоразумения и разлад.

– Это будет трудно, – возразил Маляспини. – Думаю, Лоренцо не простит мне отъезда из Флоренции именно в такую минуту, а вы знаете, дорогой граф, как я глубоко предан его святейшеству. В случае полного разрыва, чего я сильно опасаюсь, святой отец увидит, что я не на стороне его противника. Если бы его святейшество приказал мне взять на себя это посредничество, тогда другое дело.

Обе дамы, ехавшие рядом, слышали весь разговор. Джованна подъехала на своей лошади поближе к маркизу и сказала умоляющим голосом, со слезами на глазах:

– О отец, не отклоняй совета графа. Может быть, еще все устроится… Подумай обо мне, о счастье твоей дочери.

– Не вмешивайся в серьезные дела, где сердечные соображения не имеют места, – резко и злобно оборвал ее Маляспини. – Ты найдешь себе мужа получше этого мальчишки Козимо, который, право, не на высоте нашего рода. Я не противился твоей склонности, предполагая, что положение Медичи прочно и что они сумеют сохранить благоволение святого отца, хотя, конечно, Франческо Пацци, который упал на моих глазах в соборе, был бы более подходящим мужем для тебя. Теперь же я вовсе не склонен унижаться до родства с Ручеллаи, которые имеют значение только при блеске ореола Медичи.

Джованна отъехала с тяжелым вздохом, а мать протянула ей руку: