Мария, нагнувшись, орудовала в печке подовой лопатой. Рядом с распахнутым на руках полотенцем, важный, как повитуха, принимал новорожденный хлеб старик Гринин.
— Папка! Папка пришел! — Светка стрелой выскочила из комнаты, ткнулась в коленки, вытянув руки: — «Очень к тебе!»
— Да что ты, стригунок, тебе ж пять лет.
— Оч-чень к тебе!
Гринин Иван Федорович.
Обвила шею, худущая, гибкая, до дрожи сжала ручонками:
— Вот как я папочку люблю, в-во как!.. Маленький мой папочка!
— Вот те раз! Какой же я маленький!
— Маленький-маленький!
— Галочка-то где?
— Там, она на горшке сидит.
— О, это дело серьезное, ты беги-ка помоги ей, беги, беги, стригунок…
Высвободил из рукава занемевшую руку.
— Привет кондитерам! — сказал. — Как жизнь, Иван Федорович?
— А ничего себе.
— Себе — ничего. А кому же, Иван Федорович? Кому все?
Гринин вздернул опоясанные лямками комбинезона плечи:
— Я не в этом смысле, Митрий Егорыч, что все людям, а в качестве самочувствия.
— Понятно, — улыбнулся Тучин. «Хороший ты мужик, подумал, а вот чувства юмора господь бог тебе и корочки не отломил». Но он не сказал этого: старик ему нравился. За годы оккупации многое случилось с людьми, многое, но ничто не разделилось в них так резко, как мысль и слово. Чудаковатый старик остался верен своей нелегкой простоте.