И все это время, стройный, высокий, сохраняя свой аристократический вид под развевающимся клеенчатым плащом, с кажущимся безразличием, не отдавая никаких приказаний, по-видимому без всяких усилий приспосабливаясь к жестокой качке «Эльсиноры», капитан Уэст спокойно шагал по мостику.
Вот в этот-то момент разбушевавшегося шторма он и снизошел до того, чтобы сказать мне, что мы проходим через циклон и что ветер может вызвать девиацию компаса. Я заметил, что взгляд его был почти беспрестанно прикован к нависшему, покрытому тучами небу. Наконец, когда ветер, казалось, уже не мог дуть сильнее, он, по-видимому, нашел в небе то, что искал. Тогда-то я впервые услыхал его голос – морской голос, звонкий, как колокол, чистый, как серебро, и несказанно мягкий и сильный. Так должна была звучать труба архангела Гавриила. Ах, этот голос, покрывающий все звуки без всякого усилия! Могучие угрозы шторма, которые словно становились членораздельными от сопротивления «Эльсиноры», ревели в вантах, трепали крепко натянутые канаты о стальные мачты и из бесчисленных мелких канатов наверху извлекали адский хор резкого скрипа и визга. И среди всего этого бедлама звенел голос капитана Уэста, словно голос бесплотного духа, отчетливый, непередаваемый, мягкий, как музыка, и могучий, как голос архангела, призывающий на страшный суд. И этот голос услышали и поняли и рулевой у штурвала, и мистер Пайк, стоявший внизу по пояс в воде. И рулевой повиновался, и повиновался мистер Пайк, рявкая приказания несчастным, валившимся с ног людям, которые, по очереди, то катались, то поднимались и исполняли его приказания. И, подобно голосу, поражало лицо. Такого лица я никогда не видел раньше. Это было лицо бесплотного духа, целомудренное в своей ясности, озаренное величием силы и спокойствия. Быть может, это спокойствие больше всего и поразило меня. Оно было спокойствием того, кто прошел через бездну, чтобы благословить несчастных, измученных морем людей заверением, что все закончится благополучно. Это не было лицо воителя. Моему расстроенному воображению оно представлялось лицом высшего существа, которое стояло вне борьбы стихий и вне волнений разгоряченной крови.
Самурай явился среди грома и молний, оседлав крылья шторма, направляя тяжелую, огромную, изнемогающую в борьбе «Эльсинору» во всей ее сложной массивности, подчиняя смертных своей воле, которая была волей высшей мудрости.
Потом, когда смолк его удивительный голос архангела (пока люди выполняли его приказания), независимый, словно всем далекий и чуждый, еще более кажущийся аристократом, еще выше и стройнее в своем развевающемся непромокаемом плаще, капитан Уэст дотронулся до моего плеча и показал мне за корму, поверх шканцев. Я взглянул и не увидел ничего, кроме вспенившегося моря и туч, рвавшихся к морю в воздухе. И в то же мгновение шквал с юго-запада стих. Не было ни шквала, ни малейшего ветерка – ничего, кроме полного спокойствия в воздухе и тишины.
– Что это? – вскричал я, теряя равновесие от внезапного прекращения ветра.
– Перемена ветра, – ответил он. – Вот идет новый шквал.
И он пришел, пришел с северо-запада – сильный порыв ветра, шквал, такой атмосферический ошеломляющий толчок, который снова заставил «Эльсинору» протестовать всеми своими снастями. Этот порыв бросил меня на перила. Я чувствовал себя как соломинка. Поскольку я стоял лицом к этому новому шквалу, он втолкнул в мои легкие воздух с такой силой, что я задохнулся и вынужден был отвернуться, чтобы перевести дыхание. Человек у штурвала снова слушал голос архангела, и внизу на палубе мистер Пайк тоже прислушивался к нему и повторял его веления; а капитан Уэст, стройный, легкий, величаво сохраняя равновесие, медленно ходил по палубе, наклоняясь навстречу ветру.
Это было великолепно. Теперь я впервые познал море и людей, которые властвуют над ним. Капитан Уэст показал и оправдал себя. В разгар шторма и в самый критический момент он взял на себя управление «Эльсинорой», и мистер Пайк стал тем, чем он был в действительности, – старшим во главе кучки людей, погонщиком рабов, повинующихся некоему существу высшего мира – Самураю.
С минуту или около того капитан Уэст шагал взад и вперед по палубе, то слегка наклоняясь навстречу этому новому ужасному шквалу, то выпрямляясь, то поворачиваясь к нему спиной. Затем он сошел вниз, в каюту. Остановившись на минуту и взявшись за ручку двери рубки, он еще раз окинул взглядом побелевшее от ярости море и гневное, мрачное небо, которые он победил.
Десять минут спустя, проходя внизу мимо открытой двери кают-компании, я заглянул туда и увидел капитана Уэста. Непромокаемые сапоги и плащ исчезли; его ноги в ковровых туфлях покоились на подушке. Сам он сидел, откинувшись в большом кожаном кресле, и лениво курил, с широко раскрытыми, ушедшими вдаль, невидящими глазами или – если они видели – то нечто по ту сторону качающихся стен каюты и вне моего понимания. Я проникся глубоким уважением к капитану Уэсту, хотя теперь я знал его меньше, чем раньше, когда думал, что совсем его не знаю.
Глава XIII
Неудивительно, что мисс Уэст продолжала страдать морской болезнью, когда океан буквально превратился в фабрику, на которой налетавшие со всех сторон порывы ветра изготовляли самые отборные и монументальные образцы волн. Удивительно прямо, как бедная «Эльсинора»» подскакивает, ныряет, качается и вздрагивает, со всеми своими высокими мачтами и со всеми пятью тысячами тонн мертвого груза. Мне она представляется самой неустойчивой штукой, какую только можно себе представить, но мистер Пайк, с которым я теперь прохаживаюсь иногда по палубе, уверяет, что уголь – прекрасный груз, и что «Эльсинора» нагружена правильно, так как он сам наблюдал за ее нагрузкой.
Он иногда внезапно останавливается среди своего бесконечного хождения взад и вперед, чтобы наблюдать ее безумные прыжки. Это зрелище ему очень приятно, так как его глаза блестят, и какой-то свет словно озаряет его лицо и придает ему выражение, напоминающее экстаз. Я уверен, что «Эльсинора» заняла теплый уголок в его сердце. Он находит ее поведение изумительным и в такие минуты постоянно повторяет, что за ее нагрузкой наблюдал он сам.
Поразительно, насколько этот человек за долгие годы, проведенные на море, привык понимать его движения. В этом хаосе буйных перекрещивающихся волн, несомненно, есть известный ритм. Я чувствую этот ритм, хотя и не могу его уловить. Но мистер Пайк его
К концу нашей прогулки я позволил себе нетерпеливо высвободить свою руку из неожиданно схватившей ее огромной лапы. Если за последний час «Эльсинора» хоть раз была спокойнее, чем в эту минуту, я этого не заметил. Итак, я стряхнул с себя поддерживающую меня руку, и в следующий момент «Эльсинора» вдруг кинулась на бок и зарыла несколько сот футов перил своего правого борта в волнах, а я покатился по палубе и с остановившимся дыханием налетел на стену капитанской рубки. У меня до сих пор еще болят ребра и одно плечо. Но
Он сам никогда не качнется, и кажется, что ему не грозит опасность упасть. Наоборот, у него такой излишек равновесия, что он постоянно одалживает его мне. Я начинаю питать большое уважение не к морю, а к морякам, не к той дряни, которая является рабами, заменяя моряков на наших судах, а к настоящим морякам, их властелинам – к капитану Уэсту и к мистеру Пайку – да, да, и даже к мистеру Меллеру, как бы он ни был мне неприятен.
Уже в три часа пополудни ветер, все еще свирепый, снова повернул к юго-западу. На вахте стоял мистер Меллер. Он сошел вниз и доложил о перемене ветра капитану Уэсту.
– В четыре часа мы повернем через фордевинд, мистер Патгёрст, – сказал мне, вернувшись, второй помощник. – Вы увидите: это интересный маневр.
– Но зачем же ждать до четырех часов? – спросил я.
– Так приказал капитан, сэр. В это время вахта будет сменяться, и мы сможем воспользоваться для работы обеими сменами, а не вызывать снизу отдыхающую смену.