И когда обе вахты находились на палубе, капитан Уэст, снова в своем клеенчатом плаще, вышел из рубки. Мистер Пайк с мостика командовал людьми, которые на палубе и на корме должны были работать с бизань-брасами, тогда как мистер Меллер со своей вахтой отправился вперед управляться с брасами фока и грота. Это был красивый маневр – игра рычагов, с помощью которых ослабляли силу ветра в задней части «Эльсиноры» и использовали ее в передней ее части.
Капитан Уэст не отдавал никаких приказаний и, по-видимому, совершенно не обращал внимания на происходившее. Он снова был особо привилегированным пассажиром, путешествующим для поправки здоровья. И несмотря на это, я знал, что оба офицера остро ощущают его присутствие и стараются проявить перед ним все свое искусство. Теперь я знаю роль капитана Уэста на судне. Он – мозг «Эльсиноры». Он стратег. Управление судном в океане требует большего, нежели несение вахт и отдача приказаний матросам. Матросы – пешки, а оба офицера – фигуры, с которыми капитан Уэст ведет игру против моря, ветра, времени года и морских течений. Он тот, кто знает. Они же – язык, с помощью которого он передает свои знания.
Скверная ночь – одинаково скверная для «Эльсиноры» и для меня. Ее жестоко избивает зимний Северный Атлантический океан. Я заснул рано, измученный бессонницей, но проснулся через час в бешенстве: вся моя рожа покрылась волдырями и была словно обожженная. Еще кремортартар, еще книжка, еще тщетные попытки уснуть, пока, незадолго до пяти утра, когда буфетчик принес мне кофе, я завернулся в халат и, как сумасшедший, бросился в кают-компанию. Я задремал в кожаном кресле и был из него выброшен сильным размахом накренившегося судна. Тогда я попробовал лечь на диван и мгновенно заснул, но так же мгновенно оказался сброшенным на пол. Я убежден, что, когда капитан Уэст спит на диване, он спит только наполовину. Иначе – как он может сохранять такое неустойчивое положение? Разве только и он, как мистер Пайк, впитал в себя море и его движения.
Я перебрался в столовую, забрался в привинченное к полу кресло и заснул, положив голову на руки, а руки на стол. В четверть восьмого буфетчик разбудил меня: пора было накрывать на стол.
Отяжелевший от короткого сна, я оделся и кое-как выкарабкался на корму в надежде, что ветер прочистит мои мозги. На вахте был мистер Пайк, который уверенно шагал по палубе, по-старчески шаркая ногами. Этот человек – чудо: шестьдесят девять лет, тяжелая жизнь, а силен, как лев. А между тем вот как он провел одну эту ночь: от четырех до шести пополудни – на палубе, от восьми до двенадцати – на палубе, от четырех до восьми утра – опять на палубе. Через несколько минут он будет сменен, но в полдень снова очутится на палубе.
Я облокотился на перила и стал смотреть вперед вдоль палубы, на ее скучное пространство. Все клюзы и шпигаты были открыты, чтобы ослабить непрестанный напор Северного Атлантического океана. Между потоками воды всюду виднелись полосы ржавчины. Деревянный брус, на котором держались бизань-ванты, занесло на перила правого борта, а по палубе носило огромную кучу веревок и снастей. Нанси и полдюжины матросов время от времени, трепеща за свою жизнь, возились над ней, стараясь ее распутать.
Лицо Нанси заметно побледнело от долгих страданий, и когда стена воды обрушивалась на палубу через борт «Эльсиноры», он всякий раз первый бросался к спасательной веревке, протянутой впереди и сзади через огромное пространство палубы.
Остальные, не отставая от него, бросали работу и тоже бежали спасаться, если можно назвать спасением возможность схватиться обеими руками за веревку, тогда как обе ноги выплывают из-под тебя, и ты во всю длину шлепаешься на шипящую поверхность ледяного потока. Неудивительно, что у этих людей столь жалкий вид. Как ни плохо выглядели они, когда явились на судно в Балтиморе, сейчас, после нескольких дней тяжелой работы на холоде и в сырости, они уже были окончательно пришиблены.
Время от времени мистер Пайк останавливался при повороте и со злобной насмешкой что-то отпускал в адрес измученных бедолаг. Сердце этого человека огрубело. Будучи сам железным, он многое перенес, и у него не осталось ни терпения, ни сострадания к этим несчастным существам, которым недостает его железной силы.
Я увидел глухого – того скорченного малого, чье лицо я описал уже как лицо слабоумного и жалкого фавна. Его большие, прозрачные, страдальческие глаза были более чем когда-либо полны страдания, лицо его еще больше похудело и осунулось. И все же это лицо выражало большую чуткость, энергию и трогательное желание угодить и исполнить требуемое. Я не мог не заметить, что, несмотря на его тяжкое слабоумие и исковерканное, тщедушное тело, он работал больше всех и всегда последним бросался к спасательной веревке и первым оставлял ее, чтобы по колено или по пояс в воде пробраться сквозь бушующие волны и приняться за огромную, безнадежную кучу спутанных канатов и снастей.
Я сказал мистеру Пайку, что люди выглядят более худыми и ослабевшими, нежели тогда, когда они пришли на судно, и он, помедлив немного с ответом, посмотрев на них свойственным ему взглядом скотопромышленника, сказал с отвращением:
– Конечно, это верно. Слабые людишки, вот что они такое! Никакой основы, никакой крепости! Малейший пустяк валит их с ног. В мое время мы бы разжирели на такой работе, как эта, только нам это не удавалось: мы так много работали, что это было невозможно. Мы только поддерживали себя в боевой готовности – вот и все. А что до этих подонков… Скажите, мистер Патгёрст, помните вы того человека, с которым я говорил в первый день нашего плавания и который сказал, что его зовут Чарлз Дэвис?
– Вы еще подумали, что с ним что-то неладно?
– Да, так оно и оказалось. Он теперь в средней рубке, вместе с сумасшедшим греком. Он не выполнит никакой работы за время плавания. Это клинический случай. В нем есть такие дыры, в которые я мог бы просунуть кулак. Я не знаю, что это – язвы, рак, раны от пушечных снарядов или еще что-нибудь другое. Но у него хватило дерзости сказать мне, что они появились уже после того, как он поступил на наше судно.
– А они у него и раньше были? – спросил я.
– Всегда. Поверьте моему слову, мистер Патгёрст, им уже много лет. Но он – чудак. Я наблюдал за ним в первое время, посылал его на ванты, брал его в трюм убирать уголь, приказывал делать все, что угодно, и он никогда не проявлял ни малейшего неповиновения. И только пребывание по уши в соленой воде доконало его, теперь он освобожден от работы на все время плавания. И за все время он получит жалованье, будет спать целыми ночами и ничего не делать все время. Ох, он здорово хитер, если так провел нас. А на «Эльсиноре» в результате стало еще на одного матроса меньше.
– Еще на одного? – воскликнул я. – Разве тот грек умирает?
– Вовсе нет. Он у меня через несколько дней будет стоять у штурвала. Я говорю о тех двух угрюмых хулиганах. Если бы мы сложили дюжину таких вместе, то не получили бы из них всех и одного настоящего человека. Я говорю это не для того, чтобы вас пугать, потому что пугаться тут нечего, а чтобы предупредить, что в это плавание у нас будет сущий ад. – Он замолчал и задумчиво посмотрел на свои разбитые суставы, как бы соображая, сколько в них еще осталось энергии, затем вздохнул и добавил: – Ну, я вижу, что работы для меня еще предостаточно.
Выражать мистеру Пайку сочувствие напрасно: его настроение от этого становится только мрачнее. Я попробовал, и он ответил мне так:
– Вы бы посмотрели на чурбана с искривлением спинного хребта в вахте мистера Меллера. Он настоящий олух и береговой лежебока и весит не больше ста фунтов; от роду ему не менее пятидесяти лет, он страдает искривлением спинного хребта, и он же – прошу покорнейше – на «Эльсиноре» сходит за опытного моряка. И что хуже всего, он заставляет вас это чувствовать – он дерзок, подл, это – ехидна, оса… Он ничего не боится, так как знает, что вы не посмеете его ударить из боязни сломать. О, это жемчужина чистейшей воды! Если вы не узнаете его по всем этим признакам, так запомните: его зовут Муллиган Джекобс.