Другие, более обласканные судьбой крысы живут в промежутке между палубами на баке, где сложены запасные паруса. Они вылезают по ночам, бегают по палубе, крадут в кубрике пищу и лижут росу. Кстати, мистер Пайк не хочет больше видеть Поссума. Оказывается, по его совету, Вада поймал крысу в западню в отделении вспомогательной машины. Вада клянется, что это был родоначальник всего крысиного рода, и что, по самым точным измерениям от носа до кончика хвоста, в нем было восемнадцать дюймов. Оказывается также, что мистер Пайк и Вада, заперев двери в каюте мистера Пайка, стравили крысу с Поссумом, и Поссум был побежден. Им пришлось убить крысу самим, а когда все было кончено, с Поссумом случился припадок.
Мистер Пайк не переносит трусов, и его отвращение к Поссуму безгранично. Он больше не играет с щенком, даже не говорит с ним и, проходя мимо него по палубе, всякий раз мрачно смотрит на него.
Я читал «Руководство к плаванию по Южному Атлантическом океану» и вижу, что мы сейчас входим в полосу самых прекрасных в мире солнечных закатов. И сегодня вечером мы уже видели образчик такого заката. Я был у себя и перебирал мои книги, как вдруг мисс Уэст крикнула мне с трапа рубки:
– Мистер Патгёрст! Идите скорее. О, идите же скорее!.. Вы не должны упускать его!
Половина неба, от зенита до западной части горизонта, была сплошным, чистым, ровным золотом. И сквозь это золото на горизонте горел солнечный диск более яркого золота. Золото неба становилось все более ярким, затем на наших глазах потускнело и начало окрашиваться в красноватый цвет. Когда красный цвет стал гуще, то все золотое поле и горящее желтое солнце покрылись легкой дымкой. Тёрнеру[12] никогда не случалось изобразить такую смелую оргию золотого тумана.
Внезапно по горизонту потянулись сквозь туман плотные очертания пассатных облаков, и по мере того как каждое облако становилось рельефнее, верхняя часть его окрашивалась в розовый цвет, тогда как пульсирующая середина оставалась голубовато-белой. Я говорю это преднамеренно: все краски этой картины
По мере того как рассеивалась золотая дымка, краски становились все более яркими и смелыми: бирюзовые превращались в зеленые, а розовые – в кроваво-красные. Пурпурные и темно-синие оттенки длинных морских волн позолотила оргия красок неба, и по воде поползли, подобно гигантским змеям, отраженные красные и зеленые полосы. Потом все это великолепие быстро потускнело, и нас окутал теплый мрак тропической ночи.
Глава XXVI
«Эльсинора» – поистине корабль душ, мир в миниатюре. И потому, что она – маленький мирок, рассекающий ширь океана, подобно тому как наш большой мир рассекает пространство, постоянно возникающие странные совпадения кажутся поражающими.
Например, сегодня днем на корме. Дайте мне рассказать это. Тут была мисс Уэст в полотняном матросском платье девственной белизны с открытым воротом и черным шелковым галстуком, завязанным морским узлом под широким матросским воротником. Ее гладко причесанные волосы, чуть-чуть развившиеся на ветру, были великолепны. И тут же находился я, в белом полотняном костюме, белых туфлях и белой шелковой рубашке, такой же безукоризненной и аккуратно одетый, как и она. Буфетчик как раз подавал мисс Уэст хорошенький чайный прибор, а на заднем плане виднелся Вада.
Мы беседовали о философии, или, вернее, я ее экзаменовал. От очерка предсказаний Спинозы о современном духе, через последние физические открытия сэра Оливера Лоджа и сэра Уильяма Рамсэя, я, как всегда, дошел до де-Кассера, которого цитировал, когда мистер Пайк заревел приказания команде.
«Созерцательное чувство рождается при перенесении в лазурь чистого познавания, достижимого только для очень немногих человеческих существ, – цитировал я. – Жизнь уже не хороша и не преступна. Она – непрестанная игра сил, не имеющая ни начала, ни конца. Освобожденный Разум сливается с Мировой Волей и принимает часть ее сущности, которая является сущностью не моральной, но эстетической…»
В это время вахта наводнила корму, чтобы натягивать левые брасы, бизани, грот-бомбраселя и трюмселя. Матросы пробегали мимо нас или работали рядом с нами, не поднимая глаз. Они не смотрели на нас, так как мы были далеки от них. Этот-то контраст и поразил меня. Тут были высшие и низшие, рабы и господа, красота и безобразие, чистота и грязь. Их ноги были босы и покрыты пятнами смолы и дегтя. Их грязные тела были одеты в самые жалкие лохмотья, тусклые, грязные, изорванные, и на них на всех были надеты только две вещи – короткие штаны и бумажная рубашка.
А мы, в своих удобных палубных креслах с двумя слугами за спиной, являя собой квинтэссенцию элегантного безделья, прихлебывали душистый чай из красивых хрупких чашечек и смотрели на этих несчастных, труд которых делал возможным путешествие нашего маленького мирка. Мы не говорили с ними и не замечали их существования, как и они не осмелились бы заговорить с нами.
А мисс Уэст окидывала их оценивающим взглядом плантаторши.
– Видите, как они поправились, – сказала она, когда они натянули последние обороты канатов на шпили и ушли с кормы. – Это благодаря правильному образу жизни, хорошей погоде, тяжелой работе, свежему воздуху, достаточному питанию и отсутствию водки. И они будут в таком же состоянии, пока мы не пройдем Горн. Затем вы увидите, как они будут сдавать с каждым днем. Зимний переход через Горн всегда очень тяжел для матросов.
– Но затем, как только мы очутимся в полосе хорошей погоды в Тихом океане, вы увидите, как они снова начнут поправляться с каждым днем. И когда мы придем в Сиэтл, они будут выглядеть прекрасно. Но тут они сойдут на берег, в несколько дней пропьют свое жалованье и отплывут на других судах в точно таком же жалком, идиотском состоянии, в каком вышли с нами из Балтиморы.
Как раз в это время капитан Уэст вышел из рубки, прошел один раз взад и вперед по палубе и, улыбнувшись нам и окинув все замечающим взглядом корабль, паруса, ветер и небо, перспективы погоды, ушел обратно в рубку – белокурый ариец, господин, царь, Самурай.
Я допил свой дорогой ароматный чай, и наши косоглазые темнокожие слуги унесли хорошенький прибор, а я продолжал читать де-Кассера:
«Инстинкт желает, создает, выполняет работу видов. Разум разрушает, отрицает, ослепляет и кончает чистым нигилизмом. Инстинкт создает жизнь бесконечно, слепо, в изобилии выбрасывая в мир своих клоунов, трагиков и комиков. Разум остается вечным зрителем. Он, по желанию, принимает иногда участие, но никогда целиком не отдается игре. Разум, освобожденный от тенет личной воли, вздымается к высотам познания, куда инстинкт следует за ним под тысячью различных форм, стараясь стащить его на землю».