Тайны древних руин

— Не, братка, не кажы. Таких абъектав, як наш, не вельми шмат. Другая справа, ци нэтазгодна вызываць камисию, кали мы сами сабе камисия.

— Лев Яковлевич будет председателем комиссии, а мы с тобой, Михась, членами. Как-никак Лев Яковлевич у нас, можно сказать, военный инженер, и кому, как не ему, легче разобраться в этих делах.

И хотя все мы, в том числе и Лев Яковлевич, понимали, что разговор о нашей комиссии, не более чем шутка, сам Танчук отнесся к этому вполне серьезно.

— Принять-то мы примем, а вот как нам замаскировать все это? Маскировочных сеток у нас нет.

— Саправды, як жа мы не надумали аб гэтым?

— Придется, Михась, отбить радиограмму с просьбой разрешить тебе выезд в штаб за получением маскировочных сеток.

— У Льва Якавлявича гэта атрымливаецпа лепш, яго и трэба накираваць.

— Как, Лев Яковлевич, согласен?

— И что б вы делали без меня? Ладно, отбивайте свою радиограмму, а я пока со своими помощниками буду справляться с этим оставшимся кусочком, — и Танчук показал нам нерасчищенную часть траншеи.

Думая о своем маленьком коллективе, я все чаще спрашиваю себя, что нужно, чтобы воин был не просто бойцом, не просто исполнительным краснофлотцем и даже не только сознательным человеком, но еще и личностью, в которой проявлялось бы творческое начало. Одно дело, когда человек должен просто выполнять требования воинского устава, более того, выполнять с сознанием долга перед отчизной, и совсем другое, если, кроме этого, он ощущает и свою значимость в коллективе, видит, что коллектив обойтись без него не может. И пусть каждый ощущает это по-разному, важно, чтобы выполнение долга сочеталось с интересным для человека делом. С Танчуком этот вопрос решился просто. Лев Яковлевич, что называется, нашел себя в подрывном деле. Он увидел перед собою цель. Правда, не сразу, а после некоторых раздумий, особенно после того, как о его заурядных способностях отозвался в обидной форме Музыченко. Я представляю, как будет чувствовать себя Лев Яковлевич после окончания наших работ. Он поедет в штаб дивизиона, достанет маскировочную сеть, укрепит ее над траншеей и площадкой. После этого он станет на вахту и с гордостью будет посматривать на дело своих рук и разума. Конечно, он не станет отрицать, что расчищали траншею все. Но сознание того, что без его творческого труда мы не сделали бы и десятой части того, что удалось нам сделать, будет укреплять его чувство собственного достоинства, сплачивать его воедино с коллективом.

О Лученке много говорить не приходится. Это особый человек. Я не знаю, как бы сложилась моя личная судьба, если бы не моральная чистота, непримиримость к подлости и лицемерию, стойкость и принципиальность Михася. Когда политрук спрашивал, за что избил меня Звягинцев, я, возможно, так и не сказал бы о причине этого конфликта. А при такой ситуации неизвестно, как бы повернулись мои личные дела и стал ли бы политрук возиться с моей личной персоной. Но при всем этом у Лученка есть большое дело, которым он увлечен, Михась — комсорг, которого все уважают, на которого всегда можно положиться и который никогда не подведет, как бы трудно ни было ему самому.

Леферу тоже есть чем гордиться. Это он первый открыл траншею и сделал при очистке ее столько, сколько, может быть, не сделали и двое. Сугако видит во мне товарища, с которым можно делиться своими мыслями, не опасаясь, что эти мысли могут потом превратиться в предмет насмешки. Правда, с тех пор, как меня назначили на должность командира отделения, Лефер не решается приближаться ко мне, а у меня еще не нашлось времени поговорить с ним как следует. Но это дело поправимое. Закончим расчистку траншеи, и за дело. Надо же выполнять поручение политрука. А поручение трудное. Легко сказать, очистить от религиозного мусора голову Лефера, очистить от того, что годами да еще с детства, когда душа человека особенно восприимчива, укреплялось, наслаивалось пласт за пластом, как каменная порода в нашей траншее. Одними словами Лефера теперь уже не переубедишь, нужны доводы покрепче слов, факты, которые били бы не в бровь, а в глаз. А где их возьмешь в это время, когда мы находимся в состоянии боевой «готовности два», когда мы работаем, едим и спим, не снимая с себя ремней с патронташами?

Приятно удивил меня во время экскурсии Музыченко. Откровенно говоря, я не ожидал от него такого смелого поступка. Не раздумывая прыгнуть вслед за провалившимся в подземелье учеником, на это действительно не каждый решится. Мне кажется, что на него в тот момент сильно повлияло присутствие десятиклассников. Совершить прыжок в подземелье на глазах полсотни ребят, половина из которых миловидные девушки, это значит стать героем дня. Разве не приятно парню увидеть восторженный взгляд какой-нибудь сероглазой красавицы? Но, конечно, далеко не только это руководило поступком Петра. Человек попал в беду, и его надо выручать. Как тут остаться равнодушным воину, на котором форма — символ мужества и отваги. Такой в бою не подведет, не оставит в беде.

Севалина я знаю мало. Его путаные разглагольствования о личности кажутся мне этакой бравадой, которая рассчитана на не очень разборчивых девиц с чувствительными сердцами. Интересно, как бы он повел себя в серьезном деле? Вообще-то парень он, наверное, не из трусливого десятка. Мне перед ним немного стыдно. Хотя что я мог сделать в том сложном запутанном деле? Бывает же, что ситуация так неблагоприятно складывается для человека, что все, кажется, против, ни одного оправдывающего аргумента. В истории криминалистики, наверное, немало случаев так и не опровергнутых ложных обвинений в каком-нибудь преступлении. Но нам все-таки повезло: удалось выручить парня из беды. По-моему, он оценил это и теперь относится к нам без прежнего высокомерия.

Беспокойство вызывает Звягинцев. И вовсе не потому, что когда-то он оскорбил меня, а затем провоцировал на драку, и даже не потому, что в последнее время был заодно с моим обидчиком Демидченко. Больше всего Семен беспокоит меня тем, что стал замкнутым. Раньше бывало вспылит, поднимет крик, а теперь все делает молча. Если кто-нибудь и отпустит шутку по его адресу, он все равно промолчит. Лишь глаза в темных орбитах сверкнут недобрым блеском да тут же и погаснут. Раньше бывало Музыченко устраивал с ним словесные турниры, а теперь и он избегал вступать с ним в разговоры. Семен не пререкается, выполняет все приказания, не делая при этом никаких замечаний. Кажется, этому надо бы только радоваться. Меняется человек в лучшую сторону. А меня как раз именно это и беспокоит. Замкнулся и неизвестно, что у него на душе. Я уже пытался поговорить с ним по душам, но лучше бы и не начинал этого разговора. «Хватит! — зло ответил он. — Досыта уже наговорились. Ничего, придет еще время, кровью будете харкать». Поставить бы его тогда по стойке «смирно» и спросить: «Как вы смеете так разговаривать с командиром!» Но нельзя. Я сам начал этот разговор в неофициальной обстановке, надеясь на взаимопонимание. Но понимания с его стороны я не встретил и откровенной беседы не получилось. Только и смог ему сказать: «Зря ты, Семен, так». — «Ничего не зря! — и Звягинцев вложил в свой ответ всю злобу. — С вами иначе нельзя». Советовался я и с Лученком, просил его поговорить с Семеном. «А ты сам прабавав?» — «Пробовал да лучше бы и не начинал. Озлоблен он дико». — «Гэта дрэнна, — согласился Михась. — Паспрабую тады я». Через несколько дней Лученок сказал мне: «Я думав, што ты перабольшваеш. Аказалась, не. Я таксама атрымав ад варот паварот. И ты разумеет, якую линию взяв сцярвец? Што належыць па уставу, — гаворыць, — я все раблю. А в душу пускаць усякага неабавязкова». По-человечески жаль Звягинцева. Но что поделаешь? Остается только одно— держаться объективно.

Наконец полностью закончена расчистка траншеи. Танчук привез из штаба маскировочные сетки с лоскутками материи под цвет неприметных камней. Сетку закрепили с помощью металлических прутьев над траншеей и площадкой перед входом в радиорубку.

— Вот теперь попробуй обнаружить нас! — восторженно заметил Лев Яковлевич.

— Да кому ты нужен со своей рыбачьей сеткой, — презрительно сказал Звягинцев. — Что малые дети, радуются всякой чепухе.

— Ты, Семен, или дурак, или паскудный человек.

— Зато вы все умные и благородные.