— Ничего, больше отдохнешь. Код не изменился?
— Не, той самы.
Я расписался в журнале регистрации приема и сдачи дежурств, надел наушники и погрузился в мир радиосигналов. Рядом с моей рабочей волной назойливо тенькала чья-то морзянка. Видно было, что работал неопытный радист. Отстучит пять-десять цифр и сбивается, переходит на цепочку букв «ж» -ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та (извините, мол). Да и скорость передачи была, как у начинающего, не более шестидесяти знаков в минуту. Включить бы сейчас свой передатчик да отстучать бы ему открытым текстом: «Салага, не засоряй эфир!» Но этого делать нельзя. Сейчас же выяснится, что нарушитель дисциплины в эфире — рация поста ВНОС номер один. Немедленно последует вопрос: «Кто в это время нес вахту?» — Радист Нагорный. В этом случае пять суток гауптвахты — самое мягкое наказание. Нет, уж лучше пусть тенькает. Но тенькать этому радисту долго не пришлось: включилась мощная рация. «Ромашка, ромашка, я — фиалка. Как слышите? Прием». Передача текста закончилась, но передатчик продолжал работать. Это легко определялось и по фоновому шуму в наушниках, и по яркому свечению неоновой лампы, которое тут же исчезало при переходе на другую волну. Но что это? Я слышу слабые звуки моих позывных. Настраиваюсь точнее. Сигналы слабые, но достаточно разборчивые: мешал все тот же молчаливо работавший передатчик. И вот шум исчез. Позывные нашего и других постов ВНОС стали громкими. Нас вызывала дивизионная радиостанция. Я ответил и начал принимать радиограмму. Текст ее оказался не очень большим, всего на двенадцать цифровых групп по пять знаков в каждой. В обязанности радиста входили расшифровка получаемых и кодирование передаваемых сведений. Расшифровав полученную радиограмму, я тут же передал текст ее командиру отделения. Демидченко взял из моих рук заполненный бланк радиограммы и вслух прочитал: «Постам ВНОС номер один, два, три. Объявляется боевая тревога. Усилить воздушное и наземное наблюдение».
— Боевая тревога! — скомандовал Демидченко. Через полминуты один за другим спрыгнули на площадку Звягинцев, Лученок, Танчук и Сугако. Еще полминуты, и все в полном боевом снаряжении заняли свои посты, указанные в боевом расписании.
— Усилить воздушное и наземное наблюдение! — продублировал текст радиограммы командир отделения.
К учебным тревогам мы привыкли еще когда находились при штабе дивизиона. Но, несмотря на это, команда «Боевая тревога!» всегда вызывает во мне чувство суровой напряженности, ожидания опасности. В такие минуты забываешь обо всем мелочном, обыденном. Кажется, что ты уже не юноша, а совсем взрослый мужчина, хотя тебе еще только девятнадцать. Недалеко от меня стоит с противогазом через плечо Лев Яковлевич Танчук. Ему, наверное, тоже девятнадцать, а то и того меньше. Ростом он больше похож на подростка. Бушлат подобрать ему не удалось — не оказалось подходящего размера. Поэтому правый рукав бушлата был весь в складках, так как этой рукой Танчук держал карабин. Танчука называли не иначе, как Лев Яковлевич. И пошло это с первой вечерней поверки, когда наш главный старшина вызвал его из строя: «Лев Яковлевич Танчук!» Все ожидали, что выйдет солидный дядя, оставшийся на сверхсрочную службу. Но из строя вышел не дядя, а низкорослый салажонок (матрос первого года службы). Долго тогда все смеялись, в том числе и сам главный старшина. А прозвище «Лев Яковлевич» с тех пор так и осталось. И звучало оно всегда, как насмешка за его маленький рост и тонкий, неокрепший голос. Танчук, однако, не обижался, когда к нему обращались, называя его по имени и отчеству. Казалось, он привык, смирился с этим, как смиряются люди с каким-либо врожденным дефектом или увечьем. При первом знакомстве с Танчуком возникало впечатление о нем, как о недоразвитом пареньке. В действительности же Лева был на редкость сообразительным человеком. «Шьо ты на мине шюмишь?» — часто говорит он Звягинцеву, когда тот начинает горячиться.
— Слышу со стороны моря звук самолета! — сообщил с поста наблюдения Музыченко.
— Усилить наблюдение! — приказал Демидченко.
Я передал в штаб дивизиона донесение. «Уточните тип самолета», — последовал ответ. Но такого распоряжения можно было и не давать, так как все мы хорошо знали свои обязанности и каждый из наблюдателей и свободных от вахты радистов был занят поиском самолета. Недостаточно было услышать звук моторов, нужно еще увидеть сам самолет, определить его тип, курс и высоту полета. Глаза и уши — основное оружие наблюдателя. Чем раньше он определит и сообщит необходимые данные, тем лучше его боевая выучка и мастерство. Первым увидел самолет Лев Яковлевич: «Вяжу в лучах солнца самолет «СБ»! Курс ноль-ноль, высота полета — пять тысяч метров!»
— Да, теперь и я вижу, — про себя сказал Демидченко, а затем добавил: — Нагорный, передавай: южнее Балаклавы, курсом ноль-ноль, на высоте пять тысяч метров — самолет «СБ».
Закодировав эти данные, я вызвал рацию дивизиона и передал ей радиограмму. Самолет был уже над Балаклавой и шел прямым курсом на Севастополь. Сверкая в лучах заходящего солнца, он хорошо был виден всем, кто вел за ним наблюдение. Я хорошо представлял себе, что делается сейчас на позициях зенитных батарей, расположенных на подступах к Севастополю. В приборных отделениях уточняются и передаются орудийным расчетам данные о самолете, командиры батарей отдают боевые приказы: «По самолету, холостыми, заряжай!» Лязг орудийных замков и доклады командиров орудий: «Первое орудие готово!» — «Второе готово!» — «Третье готово!» — «Четвертое готово!» — «Огонь!» — скомандует комбат. Такие учения в последнее время проводятся часто.
Я слышу в наушниках мои позывные. Дивизионная радиостанция передала «Отбой учебной тревоги». Командир отделения, прежде чем отпустить на отдых свободных от вахты краснофлотцев, построил их и объявил:
— За своевременное обнаружение самолета краснофлотцам Танчуку и Музыченко от лица службы объявляю благодарность.
— Служим Советскому Союзу! — торжественно произнесли Танчук и Музыченко.
— Отбой учебной тревоги, разойдись!
Сейчас уже ночь. И где набралось столько морзянок. Днем их было меньше. С наступлением же ночи их, как цыплят в инкубаторе, не сосчитать. Пора будить Семена Звягинцева. Ни с кем у меня не бывает столько хлопот, сколько с ним. Минут десять тормошишь его, пока добудишься.
— Семен, вставай, на вахту пора.
— Угу.
Ну, думаю, надо выждать, пока человек придет в себя. Через пять минут подхожу к Звягинцеву снова. Но он уже спит так же, как спал до этого. Опять начинаю тормошить его.
— Семен, имей же совесть, уже половина второго.
ebooksa