— Говори, или я тебя задушу! — вскричал он, вне себя от ярости.
— Сжалься, господин. О, сжалься! — послышался тогда задыхающийся голос позади него, и две дрожащие руки схватили его за руку.
— Гула! — воскликнул Стуре, и, держа своего пленника, испуганно прибавил: — Боже мой, неужели это твой отец?
— Пожалей его седую голову, — прошептала она, — не дай ему попасть в руки врагов. Ни с кем не случилось ничего дурного. Они пришли, чтобы увести меня силой, но я хочу остаться; Афрайя, отец мой, слышит это. Прошу, о, прошу тебя, добрый господин, отпусти его! Он не придет в другой раз.
Датчанин невольно оставил при этих словах своего пленника. Афрайя сейчас же поднялся, быстро прыгнул в сторону и скрылся в темноте ночи.
— Он убежал! — вскрикнул дворянин. — Но где Ильда? где Гельгештад?
Девушка не отвечала, только с горячей благодарностью пожала ему руку; через минуту она уже исчезла в доме. За ней медленно последовал и Стуре, который теперь почувствовал сильнейшую боль в ногах.
Полоса света привела его в спальню Гельгештада; он нашел там и молодую лапландку. Купец лежал в постели, стянутый кожаными ремнями, с заткнутым ртом, так что он с трудом дышал.
В одну секунду Гула вытащила у него изо рта затычку, перерезала ножом втрое и вчетверо перетянутые твердые ремни и подождала вместе со Стуре, чтобы ослабевший, едва дышащий купец пришел в себя. Наконец, он с проклятием вскочил на ноги, схватил свечу и, прихрамывая, подошел к большому сундуку, обитому железом. Тут хранились его наличные деньги и ценные бумаги. Найдя сундук нетронутым, он успокоился, опустился в свое кресло и некоторое время сидел молча, в раздумье смотря перед собой.
— Странное дело, — сказал он, — я бы никогда не поверил, что это возможно. Но где же Ильда? Где служанки?
— Все спят спокойно и ни с кем ничего не случилось, — кротко отвечала Гула. — Я прислушалась у их двери и сняла ремни с запоров.
— Могу себе представить, — сказал купец, — что они в той половине ничего не подозревают. На улице, ведь, бушевала такая буря, что я и сам ничего не слышал и не чаял, пока не почувствовал у себя на горле пальцы этих мошенников. Тогда, конечно, я узнал, чьи это проделки. Этот Афрайя отъявленный плут и смышлен, как никто! Но уж я ему это попомню, — прибавил он мрачным шепотом, рассматривая кровавые шрамы на своих членах. — Не долго будет хвастать этот бездельник, что он связал Нильса Гельгештада, как старый парус. Я никогда не предполагал, господин Стуре, чтобы лапландец мог на это отважиться!
По-видимому, он долго не мог прийти в себя от изумления, когда же он осведомился обо всем совершившемся и узнал, чем он обязан Стуре, он в самых признательных словах выразил ему свою благодарность.
— Я сейчас понял, сударь, — сказал он, — что у вас голова на месте, ваш скачок случился как раз вовремя. Сидеть бы теперь Гуле в саночках, мчаться бы сквозь вихрь и вьюгу в кильписские пещеры, а мне бы лежать здесь до утра, всему Финмаркену на смех. Это удивительное происшествие, господин Стуре, надо, чтобы никто о нем не узнал. Слышите? Никто.
С привычным самообладанием, купец принудил себя успокоиться и послал обоих своих избавителей в постель, чтобы, как он говорил, проспать остаток ночи.
Но Стуре не спалось; ноги его страшно болели. Когда настало утро, он лежал в сильнейшей лихорадке. В тех уединенных местностях каждый должен быть своим собственным врачом. Хозяин, поэтому, тоже умел лечить легкие болезни. Вывихнутые ноги больного крепко обернули бинтами, смоченными известью с уксусом, а против лихорадки дали ему горького чаю генцианы (горечавки). Гула по собственному желанию приняла на себя уход за нетерпеливым больным и без устали развлекала и утешала его. Между благородным аристократом и бедной лапландкой скоро установилась самая искренняя дружба.
Так прошло несколько дней. Как-то раз утром на фиорде послышались радостные восклицания, и сиделка Генриха отошла от постели к окну. Она взглянула на улицу и вскричала, хлопая в ладоши:
— Они едут! Все они едут! Яхты едут с Лофоденов!
Через минуту она исчезла в дверях. Стуре попробовал тоже подойти к окну. Это ему удалось, и он увидел, как приставали лодки. На берегу происходила веселая толкотня; но внимание Генриха привлекала в особенности одна группа: Густав Гельгештад, племянник судьи из Тромзое, Павел Петерсен, и, наконец, вылитый из стали норвежец, Олаф Вейганд, который открыл с Ильдой бал в Оствагое.
Все трое шли к дому в сопровождении Нильса Гельгештада и его дочери, весело болтали и смеялись.
ebooksa