Утренние поезда,

П и с а р е в. Вася? Ты видел ее? Говорил с ней?

Б у р л а к. Говорил…

П и с а р е в. Что она сказала?

Б у р л а к. Что она могла сказать, Модест? Все то же.

П и с а р е в. Да, да… Этого следовало ожидать.

Б у р л а к. Видел твоего сына, Висарика. Славный мальчишка, умненький.

П и с а р е в. Это бесчеловечно! Лишить меня возможности видеть собственного сына!

Б у р л а к. Ты этого хотел, Жорж Данден!

П и с а р е в. Ты смеешься, Вася! Я хотел? Этого?

Б у р л а к. Смеюсь? Смешного тут маловато. Да… Всеволожский подписал приказ о зачислении ее в труппу Александринки. Каково ей там будет? На казенной сцене… С ее характером… Боюсь я за нее, Модест.

П и с а р е в. Да, я виноват, тысячу раз виноват перед ней! Но я ничего не могу с собой сделать. Я влюбился… влюбился, как мальчишка. Я писал, просил не торопиться с разрывом. Она не отвечает, письма приходят обратно… Поверь, я страдаю не меньше ее…

Б у р л а к. Не меньше?

П и с а р е в. Ты знаешь, Вася, для меня и не было человека более близкого по духу, чем она. Глаша… это совсем другое… Но наша совместная жизнь с Полей… У нее несчастнейший характер — и других мучает и себя… Иногда она доходила до такого состояния, что я боялся, как бы она не наложила на себя руки. И сейчас… боюсь.

Б у р л а к. До этого, думаю, не дойдет. Хотя прямо тебе скажу: состояние ее незавидное. Она еще не вступила на императорскую сцену, а газетные шавки уже начали вой. Мелкие уколы, насмешки над ее внешностью…

П и с а р е в. Бедная Поля… Она так рвалась в Петербург, на эту казенную сцену. Мечтала о возможности не думать о завтрашнем дне. Да и то сказать, с ее здоровьем, с ее больными нервами нужен покой, чтобы жить и работать. Что делать? Что делать, Вася?

Б у р л а к. Это тебе решать. Я видел Боткина. Он сказал, что болезнь ее такого свойства, что ни за что поручиться нельзя. Модест, тут такой случай, когда можно… ну… слегка покривить душой, даже солгать, если этим можно поддержать жизнь женщины, которая была тебе когда-то дорога.

П и с а р е в. Когда-то? Нет, Вася, она мне дорога и сейчас. Но лгать? В наших отношениях все было: и минуты счастья, полного единения, и ссоры, и ревность, и измена… Лжи не было! И не будет!

Б у р л а к  уходит.

(Выходит вперед.) В шестьдесят седьмом году я приехал в Симбирск и поступил в антрепризу Иванова. В первый же день я увидел Полю. Она играла Верочку в пьесе Боборыкина «Ребенок». Еще несколько часов назад я прошел мимо нее, даже не обратив внимания. Такой она была незаметной, маленькой, невзрачной! Мне и в голову не пришло, что она актриса. И вдруг… я увидел чудо. Передо мной на грязной, неряшливо обставленной сцене раскрылась такая глубина человеческого горя, что хотелось тут же броситься на сцену, обнять эту маленькую девочку, увести, спрятать от ее мучителей. Да, я ощущал и ее неопытность и отсутствие школы, но все это не имело значения! На сцене жила, двигалась, страдала не актриса, а Верочка. И если бы кто-нибудь окликнул ее — Поля! — она бы не услышала. Она была Верочкой. Только Верочкой…

1867 год. За кулисами Симбирского театра, во время спектакля. С т р е п е т о в а  и  П и с а р е в.